Последний сон разума
Шрифт:
— Знаю, знаю, — заволновался Володя.
За представителем в палату проникли мужчина с камерой на плече, оператор из Латвии по фамилии Каргинс, и женщина, вооруженная длинной палкой с микрофоном на конце.
— Показывайте, — скомандовал Жечка Жечков.
— Что, сейчас?
— А когда?
— Так я же без нижнего белья! — застеснялся участковый.
— Нам не премудрости ваши нужны, а ноги. Мы — Книга рекордов, а не видео «Пентхаус».
— Стесняюсь я…
— Мы что, канителиться с вами будем? — разозлился болгарин и затряс кудряшками. — У нас еще три заявки на сегодня.
Синичкин зажмурил глаза, собрался с духом и стянул с себя одеяло. От смущения он боялся даже дышать, вспотел теперь всем телом, но тут услышал, как затрещала камера, как раздались изумленные возгласы и по-болгарски с темпераментом заговорила женщина-звукооператор. Затем Володя ощутил, как под его ноги просовывают что-то холодное, набрался смелости, открыл глаза щелочками и стал наблюдать за процессом измерений, которые проводил сам Жечка Жечков русским сантиметром. После очередного замера он поворачивался на камеру и сообщал:
— Ляжки — три метра двенадцать сантиметров в обхвате! Икры — метр ноль семь! Щиколотки — пятьдесят! Половой орган — два…
Володя открыл глаза настолько, насколько было можно, и грозно заговорил:
— Вот этого не надо!
— Чего этого? — удивился болгарин.
— Про половой орган!
— Знаменитым стать хотите?
И тут что-то произошло. Володя Синичкин неожиданно ощутил в ногах такую боль, какая еще ни разу не приходила к нему за всю жизнь. Все внутренности обдало словно расплавленным свинцом, который заставил жирные ляжки конвульсивно затрястись, отбрасывая от себя болгарина, который закричал: «Снимайте, снимайте все!» Камера стрекотала, а женщина-звукооператор подносила микрофон к губам участкового, записывая все стоны российского милиционера. Неожиданно ноги Володи засветились внутренним огнем, отчего Жечка Жечков и вовсе пришел в творческий экстаз, затем конечности покрылись изморозью, и Володя Синичкин пронзительно закричал:
— Петровна! Петровна!
В его крике было столько отчаяния, столько призыва, что в груди у оператора похолодело, хоть он не очень хорошо понимал по-русски.
Что-то надорвалось в правой ноге Володи, замерцал свет в палате, какая-то тварь выползла из образовавшейся в ляжке прорехи, зажужжала и улетела куда-то.
— Прости меня, Петровна! Прости меня, нянечка дорогая! — кричал Володя, проливая из глаз ручьи слез. — Милая моя!..
А между тем нянечка Петровна лежала у себя дома на столе со свечкой в руках и на ее восковом лице утвердилось умиротворение. В ее уши пели добрые песни юные ангелы, а пожилые готовили душу к путешествию на небеса, которые Петровна заслужила своим неистощимым милосердием ко всем больным и страждущим.
— Петровна-а-а! — в последний раз прокричал Синичкин и успокоился.
Его ноги перестали светиться так же внезапно, как и загорелись неоновым светом. Затем конечности на глазах стали сдуваться, словно проткнутые шарики, пока наконец не превратились в обычные ноги, слегка жирноватые… Володя спал…
— Снял? — шепотом поинтересовался представитель
Оператор кивнул.
— Дай-ка посмотреть! Это сенсация! Это невероятно!
— Да-да! — согласилась женщина-звукооператор, и лицо ее сияло в предвкушении славы.
Оператор включил перемотку кассеты, но уже через мгновение лицо его сначала побелело, потом посерело, а потом и вовсе стало черным.
— Что? — помертвел болгарин.
— Забыл, — ответил загробным голосом Каргинс.
— Что забыл?
— Кассету вставить…
7. МИТЯ
Мусоровоз проезжал по микрорайону, и грузчики, не торопясь, переваливали мусорные баки в вонючее нутро машины. Главный мусорщик стоял на специальной площадке и управлял ручками, с помощью которых особые захваты поднимали мусорные баки и ставили их в кузов мусоровоза, взамен новых.
Их было трое. Грузчиков. Они были семьей. Отец и два сына. Один — старший, другой — младший, слепой от рождения.
— Ефим! — командовал отец, шуруя рычагами. — Чего канитель развел! Если мы будем тратить по двадцать минут на каждый дом, то домой вернемся к полуночи! А ты помнишь, что у матери сегодня день рождения?
— Помню, помню! — отмахнулся здоровый детина в холщовых рукавицах.
— Так цепляй живее! А ты, Алешка, — обратился отец к слепому, — пошарь возле баков и собери то, что мимо упало! Понял?..
— Ага, — отозвался слепой и, встав на карачки, заползал, нащупывая мусор.
Он и поднял тело девочки, завернутое в снежную шубу, через которую не сочилось тепло.
Огнетушитель, что ли, использованный? — прикинул Алешка и, не долго раздумывая, бросил найденное в мусорный бак, попав точно, что говорило о его сноровке.
Тело девочки упало на что-то мягкое, какое-то тряпье, вероятно; снежная шуба рассыпалась, обнажив ее тельце. Глаза девочки были открыты, и если бы она понимала человеческую речь, то услышала бы голос главного грузчика, скомандовавшего сыновьям: «Поехали!»
Мусоровоз был полон и ехал медленно, выбираясь на шоссе, ведущее в центр города. По иронии судьбы разгружаться мусоровоз должен был на другом конце города, хотя в Пустырках имелась своя городская свалка, но какое-то нерадивое начальство… В общем, понятно…
— Подарки матери купили? — поинтересовался отец, крутя рулем.
— Так шесть утра! — отозвался старший. — Успеем еще.
— А я матери платок купил, — сообщил слепой. — Говорят, красивый.
— Экая ты, Ефим, образина! — процедил отец, выезжая на круг центральной городской площади. — Никакого к матери уважения.
— Ты лучше на газ жми! — отозвался старший. — А то действительно до закрытия магазинов не обернемся!
Отец прибавил газу.
— Мать у нас красивая! — вдруг сказал Алешка и потер слепые глаза.
Отца от этой фразы закорежило, и он еще прибавил скорости.
Был первый снег, и был первый мороз, который сделал дорогу скользкой.
Навстречу мчалась легковая машина, водитель которой заснул уже минут десять назад и управлял на автопилоте. Машина, словно таранный агрегат, мчалась лоб в лоб мусоровозу.