Последний сон разума
Шрифт:
— Ты избил Мышкина? — допрашивал Митю следователь.
— А кто такой Мышкин? — поинтересовался Митя.
— Издеваешься? — спросил следователь и зевнул, так как работал вторую смену.
— Да я правда не знаю, кто такой Мышкин! Может быть, это второклассник, у которого я деньги взял?
— Мальчишка неделю в реанимации пролежал!
— Я силы не рассчитал!..
— Будь тебе лет на пять побольше, я бы тебя сам принял!
Следователь показал большие руки, которые сжал в кулаки, похожие на деревянные биты для бейсбола.
— Если
Следователь испытал раздражение и понял, что с этим подростком о морали нечего разговаривать, его необходимо карать, а потому отпустил Петрова к родителям, а сам стал заканчивать дело о нанесении тяжких телесных повреждений.
Петрова приговорили к трем годам условно и предложили родителям непосредственно нести надзор за трудным подростком.
Прокурор предварительно поговорил с Иваном Сергеевичем, пугая того черной формой.
— Вы отец…
— Да-да, — согласился Иван Сергеевич и протер платком матовую в веснушках лысину.
— Теряете ребенка, — с грустью в голосе объявил прокурор.
— Ах ты!.. — всплеснул руками муж Кати, а сам подумал о том, что был бы счастлив утерять гаденыша, а лучше всего узнать, что Митьку засадили в самый далекий лагерь страны, а еще лучше всего расстреляли, наплевав на возраст.
— Так что, пока не поздно, — продолжил прокурор, — займитесь воспитанием сына!
Ивану Сергеевичу захотелось закричать, что это во-все не его сын, мол, посмотрите на его харю и на мое лицо, есть ли в них что-то общее, ведь совершенно ничего, обманула меня жена, приписав чужое семя моему организму, но вслух сказал, что непременно отдаст все свое свободное время на пригляд за сыном.
— Если что, — подбодрил прокурор, — мы поможем!
Вечером Иван Сергеевич вызвал Митю на разговор. В руках он сжимал ремень с внушительной пряжкой.
— Ты чего, меня загипсованного бить будешь? — спросил Митя.
— Так я тебя по заднице лупану, а не по руке! — уточнил Иван Сергеевич.
— Тогда ладно, — согласился подросток.
Он посмотрел на мать, на ее оплывшее лицо и в мутные глаза заглянул.
Катя не выдержала этого взгляда, сначала отвернулась, а затем истерично проговорила:
— Ой, больше не могу!
Она поднялась на ноги и подалась к буфету, из которого выудила бутылку портвейна и два фужера.
— «Агдам»? — поинтересовался Митя.
— «Агдам», — машинально ответила мать.
— Достань и мне фужер!
— Да ты что! — побагровел Иван Сергеевич. — Совсем обнаглел!
В воздухе просвистело, и металлическая пряжка угодила Мите прямо в бочину, обжигая часть ягодицы.
Неуверенный в отцовстве Иван Сергеевич вновь замахнулся на сына, но тот без видимого труда ловко перехватил здоровой рукой ремень, дернул его на себя и, уже вооруженный чужим оружием, надвинулся на Ивана Сергеевича.
— Ты что это, гаденыш, удумал?!! — испугался батька. — А ну не балуй!
— Митя-я! — заголосила Катерина. — Митенька, не надо!..
— А я его трогал? — оправдывался
— Так он же отец твой!
— И что?
— Нельзя на отца-то!..
Петров слушал мать лишь краем уха и, настигнув Ивана Сергеевича, хлестнул его пару раз кожей по коже, впрочем, не сильно, для острастки, и сказал:
— Еще раз, папаня, тронешь меня, убью!
После этого в семье воцарился мир. Катерина разлила «Агдам» в три фужера, и через пятнадцать минут дружная семья пела трехголосьем: «Хазбулат удалой!»
А через три месяца в пьяной драке Петров убил своего Ивана Сергеевича, проломив тому веснушчатую лысину до самых серых мозгов.
Катерина сидела над холодным Иваном Сергеевичем и, держа его изувеченную голову на коленях, тихонечко выла. Потертый халат распахнулся, обнажив большую веснушчатую грудь, удивительно гармонирующую с лысиной мертвого мужа.
— Ах ты мой Ванечка! — причитала женщина, чувствуя под пальцами липкую кровь. — Любимый мой!
Внезапно она вспомнила акушера Ротшильда, его тихий вкрадчивый голос, увещевающий не бросать ребенка, который впоследствии должен был стать ей опорой и любящим навсегда. Слезы, словно горные хрусталики, покатились водопадом на ее грудь, и она прорыдала:
— Будь проклят ты, акушер Ротшильд!
А Митя в момент прощания матери с мужем сидел на кухне, пил стаканами портвейн «Агдам», впрочем, сильно не пьянея и совершенно не чувствовал жалости ни к убиенному Ивану Сергеевичу, ни тем более к матери, гладящей пухлой рукой разрушенные мозги его батьки.
Когда Петрова уводили, уже по-взрослому, в наручниках, с ударом палкой по почкам, он посмотрел на мать с жалостью, сказал: «Извини, если что не так» — и пошел перед конвоиром, более не оборачиваясь.
И у Катерины взорвалось внутри.
— Сыночка моя, сыночка! — заголосила она, вдруг поняв, что остается одна-одинешенька на этом свете, что не видать ей более мужских ласк, что завянет она с послед-ними месячными и даже сыновних объятий ей не достанет… — Сыночка!..
И бросилась мать к конвоирам в ноги и, вертясь половой тряпкой, заумоляла оставить ей Митеньку, что, мол, ребенок он, что не сможет она перенести два горя сразу, но милиционеры отворачивали от бедной женщины лица и говорили, что не могут отпустить Петрова, убийца он, отцеубийца!
— Не отец он ему был! — закричала Катерина в по-следней надежде. — Не было у них крови общей! Защищался Митенька от унижений отчима!
Сын замедлил шаг и обернулся к матери.
— Да какие же унижения, мам? Батька хороший мужик был. Просто повздорили малость…
— И ты отца топором по башке! — не выдержал конвоир.
— А что, по ногам? — спросил Митя.
На сей раз он получил сильный удар по почкам и, свернувшись вдвое, вылетел из квартиры.
Катерина лишилась чувств и с грохотом свалилась на пол. Причем халат ее вовсе распахнулся, показав белому свету не очень привлекательное тело, которое, впрочем, любил Иван Сергеевич…