Последний в семье

Опатошу Иосиф

— Поди разберись! — всплеснул руками Книгоноша. — Говорят, взрослая девушка, не знаю… должно быть, уехала за границу. А здесь при таком богатстве чего ей недоставало? А Борех? Жалко парня!

— Доброй субботы! — громко произнес Мордхе, выходя на веранду в тапочках и клетчатом халате. Он поправил длинную черную с проседью бороду, откашлялся и, спускаясь с лестницы, спросил:

— Ну, Лейбл, хорошо ли тебе спалось?

— Давно так не высыпался, реб Мордхе!

— Хорошо, хорошо…

Мордхе обернулся к лесу, заметил, как тот редеет год от года,

и на душе стало тоскливо. Ему показалось, что он последний из семьи, он — ветвистое дерево, выросшее в чаще леса, и чем больше рубят лес, тем сильнее обнажаются его корни и опадает листва. Мордхе взглянул на лежащие деревья — свидетелей уничтожения леса, и его охватила печаль. Он знал, что при такой вырубке лес не продержится и пяти-шести лет. А что тогда? Мордхе не хотел и не мог думать об этом. Все уговаривали его переехать в город и жениться. Было действительно трудно жить без жены, дурные мысли закрадывались в голову и мешали спать. Дочь сбежала от него, оставив внучку. Колесико крутится. С ним произошло то же самое, и теперь это повторилось с дочерью. С того дня, когда Сорка ушла из дома, отец больше не упоминал ее имени, не искал ее, не читал ее писем. С горечью он наблюдал, как старая цепь еврейской семьи, проклятая Богом, Торой и народом Израиля, ржавеет и распадается на части. Жизнь его отца была вполне еврейской, тот не знал, что где-то «горбун» вынул из цепи «народ Израиля». Сам Мордхе в юности пошел еще дальше: он потерял Бога и был обречен на несчастье. В чем смысл его покаяния, если звенья в цепи уже проржавели и расползаются на глазах, подобно паутине? Его дочь, словно вольная птица, освободилась от всего. Мордхе стер память о ней, не желая ничего знать о ее судьбе.

Мордхе стал соблюдать заповеди и чаще посещать ребе. Он жаловался, что живет далеко от еврейской общины и редко получает вызов к Торе, однако ребе просил его не беспокоиться и продолжать жить в лесу: наверняка новый подрастет. Он велел каждую субботу собирать миньян, не жалеть второй телеги с дровами для синагоги и детской школы, ведь нет ничего милее Богу, чем благословение от еврейских детей. Нет ничего лучше, чем когда в каждом еврейском доме тепло и маленькие дети будут благословлять Его святое имя.

Из леса навстречу вышел лесничий в кожаном пиджаке. Рядом шел высокий крестьянин с сумкой под мышкой. Они сняли шапки и низко поклонились:

— Доброе утро, пан хозяин!

— Доброе утро! Откуда идете?

— Мы идем, пан хозяин, из ольшаника, — почесал голову лесничий и указал на второго крестьянина. — Это мой свояк, его зовут Штубак, он живет в Павловке.

— Хорошо, хорошо, зачем вы ходили в ольшаник?

— Ходили смотреть на мертвых.

— На каких мертвых?

— Пану ничего неизвестно? Да вот! — Он показал пальцем на свояка. — У него, у ольшаника, раскопали кладбище. Пановье «старозаконное» кладбище.

— Говори же, черт возьми!

— Я и говорю, — почесался лесничий. — Было так…

— Дай, — вмешался второй крестьянин, до этого молчавший, — дай я расскажу. Это так интересно, пане!

У моего покойного отца было у ольшаника мертвое поле. Он никогда не пахал его, боялся. Поговаривали, что там собирается нечисть. А теперь такое дело, пане: после смерти отца жена стала настаивать, чтобы я вспахал часть поля. Что правда, то правда: изрядную часть! Я подумал, была не была, попробую. И получилось так, что на прошлой неделе я поднялся затемно и поехал с парой быков к ольшанику. Быки сделали несколько шагов и остановились, не двигаются с места. Я схватил кнут, бил и по морде, и куда попало, но животные не сдвинулись: сгибают передние ноги, ревут, а скоро полдень. Я подумал: долгие годы земля не пахана, твердая, как камень, приеду завтра на лошадях.

И что думает пан? Лошади вспахали землю на двадцать пять шагов и тоже остановились. Я разозлился, как бешеный пес, бил их что было сил. Бедные лошади вырывались, готовы были выпрыгнуть из собственной шкуры, но пятились, словно их кто отталкивал. Я осмотрелся: что-то нечисто, а вокруг столько камней. Я перекрестился, но не помогло, тогда я сломал ветку и со всей силы погнал лошадей. Те потянули — из земли показалась белая кость. Лошади отпрянули, согнули передние ноги и жалостно так заржали, будто за ними гнались волки. От страха я снял с шеи крестик, стал креститься и подумал: этого мне еще не хватало — с нечистью тягаться! И быстрее поехал домой. С тех пор, пане, мне не уснуть. Только лягу, спасу от них нет…

— От кого? — с любопытством спросил Мордхе.

— От духов, пане. Старый Павел — ему уж больше ста лет — говорит, что слышал от деда, будто там когда-то было еврейское кладбище. Вся деревня мне велит отдать поле евреям, ведь с мертвыми не сладишь. Пока мир стоит, мертвые лежат в земле! Вот я принес камень, пусть пан прочитает. Написано по-старозаконному.

Крестьянин вынул из сумки обломок надгробной плиты. Мордхе всмотрелся и прочитал: «Здесь похоронен Авром…» Продолжение было стерто. Мордхе похолодел.

— Я хочу, чтобы пан забрал у меня это поле, — попросил крестьянин.

— Хорошо, хорошо, — успокоил его Мордхе. — Приходи вечером, обсудим это дело, сегодня суббота. А ты, — повернулся он к лесничему, — принеси мне сюда камень!

Мордхе сделал пару шагов и оглянулся. Крестьяне скрылись в лесу. Он встал у дерева, дотронулся рукой до влажной коры и определил, что дерево смотрит этой стороной на север.

Мордхе поднял голову с длинной бородой, посмотрел на лес и пошел к кладбищу.

У ольшаника он остановился, опустил голову и вспомнил о первом еврейском поселении, откуда старый реб Авром выгнал лесных духов Божьим именем. Мордхе подумал о своем повешенном отце, который верно служил Польше. Расчувствовавшись, он вдруг почувствовал на душе такую благодать, будто нащупал в себе нить, связывающую старое кладбище и все его существо, и крикнул:

— Я последний в семье!

Нью-Йорк 1912–1913