Последний в семье
Шрифт:
Мордхе понравился ее настрой. Он уговорил ее остаться и всегда вспоминал, как Брайна порола его в детстве.
Старуха краснела, точно девочка, и стыдливо улыбалась:
— Вы все же выросли человеком!
Брайна надела очки, взяла молитвенник «Корбн минхе» и вышла на веранду. Все вокруг сияло и сверкало, словно облитое серебром. Чистая Висла слепила глаза и наполняла радостью сердце.
Из леса прилетела стайка воробьев. Они облепили корыто с водой посреди двора. Птички плескались в воде, возились в белом песке вокруг колодца и щебетали.
Иногда петух вытягивался во весь свой рост, расправлял крылья и кукарекал. Со всех сторон вразвалку сбегались курицы, глупо кивая головами. Они
Брайна отложила молитвенник, насыпала в фартук немного пшеницы, спустилась с веранды и позвала:
— Цып, цып, цып, цып, цы-ып!
Курицы налетали одна на другую и падали, обступая Брайну со всех сторон.
Брайна с очками на носу стояла посредине и любовалась курицами. Она заправила подол фартука за пояс, хватала по очереди куриц, щупала их под крыльями и дула.
— Жирная, чтоб не сглазить! Птица, глупое создание, а как капризничает! А уж человек, не рядом будь помянут, тем более! Ну, Шунра, Шунра, — звала Брайна, протягивая маленькую дрожащую руку.
Курица расправляла крылья, садилась и позволяла до себя дотронуться. Брайна поднесла курице горсть пшена:
— Ну, ешь, ешь! Лапка поскорее заживет! Не хочешь? Ты больна? — сетовала старушка и прижимала курицу к груди. — Горе с тобой!
Взъерошенная хромая собака вышла из будки, обнюхала старую Брайну, уселась на задние лапы, зевая, почесала за ухом и скрылась из виду.
Брайна вернулась на веранду, протерла рукой стекло и произнесла субботнюю молитву. Не прерываясь, она прислушалась, спят ли в доме, огляделась и вздохнула:
— Ой, отец небесный, нельзя грешить! «…Прими мою молитву, как ты принял молитву нашей праматери Хавы…»
Курицы пробрались в сад, принялись рыться в грядках и выкапывать овощи.
— «…и так, как ты принял молитву Двойры…» Кыш, кыш! — Брайна отложила молитвенник, спустила с веранды и погнала куриц прочь.
Из конюшни вышел парень, молодой крестьянин с кнутом в руке. Он умылся у колодца, стукнул кнутовищем и пригляделся к животным.
Юная крестьянка с круглым лицом, словно красное спелое яблоко, сидела на корточках, заправив платье между колен, и доила корову. Она то и дело обмакивала пальцы в молоко, чтобы они не скользили, ловко действовала обеими руками, и парное молоко, пенясь, переполняло ведро.
— Доброе утро! Ты уже встала, Магда? — спросил парень и поставил кнут у двери.
— Нет еще! — засмеялась крестьянка, приподняв сосок и направив струйку молока в лицо крестьянину.
Парень довольно утерся, снял со стены иконки, встал на колени на солому и прочитал молитву. Перебирая иконки и шевеля губами, он глядел на полные плечи девушки и на пенящееся молоко. Вдруг крестьянин встрепенулся и пощекотал ей шею кнутом.
Девушка вздрогнула, потеряла равновесие, с трудом удержалась на ногах и крикнула:
— Отстань, Вацек! Молоко прольется!
Вацек продолжил молитву, стукнул кулаком в грудь, но, увидев, как Магда встает на ноги, подскочил к ней, обнял и прижал к стене.
Брайна пригляделась, заметила парочку и плюнула:
— Прямо с утра, как животные!
Магда стыдливо вырвалась и пожаловалась Брайне:
— Вацек не дает подоить корову, пристает ко мне!
— Иди, иди, лучше выгони лошадей на поле! Тебе бы только полюбезничать! — прикрикнула Брайна на парня и обернулась к Магде: — И ты не лучше, выгоню обоих! Ну хватит уже, нечего время терять!
Недовольная Брайна, словно ей осквернили святую субботу, подождала в стойле, пока Магда закончит доить коров, и вышла во двор. Было тихо. Из леса доносился негромкий шелест. Когда Брайна поднялась обратно на веранду, из дома послышался спокойный субботний голос:
— …Ой, малбиш
Брайна потерла руки о стену:
— Борух-у, борух шемо, омейн! [41]
Реб Лейб Книгоноша читал утреннюю молитву. Реб Лейб, маленький щуплый еврей с жидкой бороденкой, таскался на телеге по окрестным городкам, продавал книги в синагогах, а в субботу, когда мог, заезжал к «писателю» Мордхе в лес. И Мордхе, и Книгоноша были довольны. Мордхе таким образом совмещал приятное с полезным: ему надоедала деревня и хотелось поговорить с евреем. А Книгоноше было где провести субботу да еще и набрать яиц с маслом на неделю вперед.
40
Одевающий раздетых (иврит) — одно из утренних благословений.
41
Благословен Он, благословенно имя Его, амен! (иврит)
— Доброй субботы, Брайна! — Книгоноша заглянул на веранду: — Можно к вам на чашку чая?
— Конечно, милости прошу, — приветливо ответила Брайна и скрылась в доме.
Книгоноша в белой выглаженной рубашке, длинном арбоканфесе [42] и бархатной ермолке вышел на веранду. Обеими руками он держал чашку с чаем и с удовольствием прихлебывал из нее, Брайна с очками на лбу и подставкой для ног в руке шла следом.
— Ну, реб Лейбл, какие новости? — спросила Брайна и присела. — Вы разговаривали с Мордхе о сватовстве?
42
Четырехугольник (иврит) — ритуальный элемент мужского костюма, четырехугольный кусок материи, к углам которого прикреплены цицит.
— Словами тут не поможешь, — пожал худыми плечами реб Лейб. — Поверьте, Брайна, это прямо для него, лучше не придумаешь! Прекрасная девушка, хозяйка, даже школу окончила! А семья? Не абы кто! Реб Бунем, отец невесты, молится на Грозные дни в Гуре [43] , понимаете? Он читает мусаф [44] ! Что греха таить, я рассчитывал получить от Мордхе рубль-другой. Убеди его, у меня уже нет сил!
— Не знаю, — пробормотала Брайна, — вы бы все-таки ему сказали… Вас же не надо учить? Как же можно, я не знаю… Еврей, знаток Торы… Ну как без жены?
43
Город недалеко от Варшавы с большой хасидской общиной.
44
Праздничная молитва.
— Это вы так говорите, Брайна, а мы вчера чуть не поругались. Он твердит, что поклялся после несчастья с дочерью, с Соркой, я имею в виду, больше не жениться.
— Начинается! — поморщилась Брайна. — Не про нас будь сказано, и врагу не пожелаешь. Когда Лея, да продлятся наши дни, утонула, он тоже клялся не жениться, воспитывал Сорку, а теперь дочь сбежала, и он растит внучку!
— А правда, что Сорка в Америке? — с любопытством спросил реб Лейб.
— Даже если в Америке! Это кара Господня, реб Лейбл, — вздохнула старуха.