Последний зов
Шрифт:
– Получается, что я отдавал явно преступный приказ.
– Никак нет.
– Значит, стрелял ты сознательно.
– Так точно.
– Ну, знаешь!
– Иванов присел на койку.
– Заладил, как попугай. У тебя здесь все в порядке?
– постучал себя по лбу.
– Все в порядке.
– Да очнись же ты, парень. Несешь всякий вздор. Таким манером недолго себя потерять.
– На припухшем от комариных укусов, тощем, с отросшей за ночь щетиной лице старшего лейтенанта читались недоумение и усталость.
Новиков смутно понимал себя, еще меньше доходили до сознания слова Иванова. Смертельно
С трудом поднял тяжелую голову:
– Двух смертей не бывает, товарищ старший лейтенант.
Иванов вскочил как ужаленный:
– Чушь какая! Соображаешь, что несешь?
– Так точно.
– Попугай ты и есть.
В сердцах Иванов сдернул с окна солдатское одеяло, задул лампу и толкнул обе створки с такой резкостью, что они, спружинив, снова захлопнулись, дребезжа стеклами.
– Открой, дышать нечем.
– Есть открыть.
В канцелярию вливался синий рассвет. Волглый речной воздух вытеснял застойный прокуренный дух, напитавший всю комнату - от пола до потолка, ветер прошелестел листками откидного календаря на столе.
Кто-то протопал от склада с боеприпасами.
На станции Дубица, за заставскими строениями, отфыркивался и сопел паровоз.
– Товарняк, - неизвестно к чему сказал Иванов.
Потом паровоз взревел, часто и шумно задышал и тронулся с места. Было слышно, как, набирая скорость, состав удаляется к Бресту, взревывая и грохоча.
– Ушел, - опять же непонятно обронил Иванов.
Новиков продолжал в бездумье стоять у края письменного стола, возле вешалки, на которую старший лейтенант повесил брезентовый плащ с вывернутым наизнанку правым рукавом. На душе было пусто. Он рассеянно взглянул на быстро вошедшего в канцелярию Голякова, привычно выструнил ослабленные в коленках ноги, но тут же ослабил их - ноги гудели, тяжелые, будто приросли к дощатому полу.
– Что за стрельба была?
– спросил Голяков.
– На вашем участке?
– На моем.
– Иванов механически раздвинул матерчатые шторки над схемой участка.
– Немцы?
– Начали они.
– Потом?
– Мы... Мы ответили.
Новиков переступил с ноги на ногу. Приход старшего лейтенанта почти не изменил ничего в его настроении, не прогнал усталость. И даже когда услышал дважды повторенное Ивановым "мы", не стал вникать в смысл - будто его, Новикова, это совсем не касалось.
– Темнишь, Иванов, что значит "мы"?
– Ну, я...
– Старший лейтенант сгреб в горсть лежавшую на столе тетрадь с записями телефонограмм, скомкал ее, повторив тверже: - Разок пальнул. Они, сволочи, лодку прострелили... Но это не главная причина.
– Он впервые посмотрел Голякову в лицо.
– Надо было их отвлечь от Богданьского. Они могли его захватить. Верно? Могли. Запросто. Ну, я принял решение... Всякое действие лучше бездействия. Не так ли?
– Демагогия!
– Так было: немцы первыми подняли стрельбу.
– Иванов разгладил скомканную тетрадь, задернул шторку над схемой участка.
– Вот собирался донесение написать, а тут как раз вы
Будто очнувшись и враз отрезвев от дикой усталости, Новиков во все глаза уставился на старшего лейтенанта, порывался что-то сказать, не ему, начальнику заставы, а Голякову.
Иванов, стоявший вполоборота к нему, вдруг обернулся всем корпусом:
– Идите, Новиков. Шагом марш чистить оружие!
– Пусть останется, - Голяков многозначительно улыбнулся, не удостоив взглядом обоих.
– Донесение он хотел составить. Ха. Вы хотели донесение составить, а я помешал... Я всегда появляюсь не вовремя... Вот что, Иванов, вы это бросьте. Донесение полагается писать, как было. Первый день, что ли, служите?
– Через полчаса будет готово.
– Получаса мало. К донесению приложите чертежик места происшествия. Двух часов хватит?
– Управлюсь.
Но Голяков не торопился из канцелярии - достал папиросу, помял ее между пальцев и закурил.
Вот и конец, подумал Новиков про себя. Все стало на свои места. Он с совершенно отчетливой ясностью представил действия Голякова. Старший лейтенант докурит свою папиросу, не спеша докурит, медленно, смакуя каждую затяжку, но думая о нем, о Новикове, и даже жалея его. Голяков прекрасно отдает себе отчет в случившемся, его не обведешь вокруг пальца - знает, уверен: стрелял Новиков, неплохой младший командир, даже совсем неплохой. Алексей от слова до слова помнил характеристику на себя, с которой при выпуске его ознакомили. Вся в превосходных степенях: "...В политических вопросах разбирается отлично, морально устойчив, понимает политику партии и правительства, вежлив, аккуратен, авторитетен..." А на выдержку?.. Ни слова правды. Липовая характеристика. По всем пунктам критики не выдерживает. Так, Лешка, так. Куда от правды уйти! Не оправдал надежд своих командиров. Сейчас Голяков докурит свою папироску - вишь, чернота под мундштук добирается. Пригасит в блюдце окурок. Пригасит - и будь здоров, Новиков, сдай автомат. Поясок сними. Поясной ремень арестанту не полагается...
И тут же трезво, как после ушата холодной воды, другое пришло: "Ты-то при чем? Иванов вину на себя принял. То грозил военным трибуналом, из себя выходил. Сейчас... Черт-те что... Сейчас почистишь автомат, каши досыта налопаешься. И спать, без просыпу, пока не разбудят. А тем временем Иванова за шкирку..."
У Новикова сжало горло. Пошарил руками, будто искал, на что опереться, ни к чему щелкнул прицельной планкой автомата, вызвав у Голякова недоумение.
Знакомое ощущение, то самое, что подняло его, вдавленного в прибрежный песок, поставило на ноги в рост перед немцами и ошпарило спрессованным гневом и ненавистью, то самое чувство его захлестнуло сейчас, забило дыхание - как затянутая на шее веревка. Все внутри кричало.
Он подался вперед, к Голякову. Но слова не шли. Пропали слова, застряли в стиснутом горле.
– Я хотел...
– Докладывайте.
– Голяков швырнул окурок в окно.
– Только начистоту.
– Один я... Можете проверить оружие...
– Новиков мельком увидел землистое от усталости лицо Иванова, и ему стало не по себе.
Начальник заставы угнетенно молчал, гладил заросшую щетиной щеку, то и дело посматривая в раннюю синь близкого рассвета, опять гладил щеку - словно у него зубы болели.