Последняя глава

Гамсун Кнут

— Разве ты этой дорогой идешь из села? — спросила она.

— Я не был в селе, я иду из сарая, — ответил он.

Она отлично понимала это, но притворилась удивленной. Так как он не дрался, она овладела собою и одумалась; в сущности она только и сделала, что стояла около сеновала и была мила с больным.

— Ты идешь из сарая. Значит, ты слышал, о чем мы говорили?

— Да.

— Он больной человек. Я должна была что-нибудь придумать.

— Ты должна покончить с этим, — сказал, кивнув головою Даниэль.

— Покончить —

каким образом?.. По мне, пожалуй. Может быть, он опять уедет. Я не знаю.

Она умно взялась за дело, и у Даниэля стало на душе легче после ее слов, и он сказал:

— Да, он может опять уехать.

Нет, Даниэль не внушал опасений. В сущности он в последнее время довольно часто был недоволен, но когда он сжимал губы или опускал вниз свои большие пальцы, то это вовсе не потому, что кто-нибудь, приговоренный к смерти, должен умереть. Когда она снова пустилась в путь, он пошел за нею и не удерживал ее больше. Тогда она перешла в нападение:

— Я не могу забыть, что ты лежал тут в сарае. Подумать только, лежать и подслушивать!

Этого он, откровенно говоря, не понимал; то был, должно быть, городской и книжный разговор. То, что он додумался до этого, показывало, что он был не дурак; она его не обманет, никто не обманет его! Он отвечал с сознанием собственного достоинства:

— Скажу тебе только одно: на мякине меня не проведешь!

Да, ее и обижало именно то, что он не питал к ней доверия и находил нужным шаг за шагом следить за нею, и она выразила свое неудовольствие в следующем резком выговоре:

— А я хочу тебе сказать, что тебе нужно покончить с подслушиванием. Я этого не допущу. И этим ты ничего не добьешься!

— Подумаешь! А что же по-твоему надо делать? — сказал он и снова поджал губы.

Она была связана, в церкви было сделано оглашение, и для Даниэля этого было достаточно; поэтому он мог говорить, как хотел, он был уверен. Но именно то обстоятельство, что положение ее было запутанное, толкало ее на то, чтобы стараться вывернуться: нельзя ли все переделать? Она обсудит это с господином Флемингом.

Все пошло обычным ходом. Господин Флеминг приходил за своей простоквашей, и Даниэль терпел это, или делал вид, что не замечает, но фрекен д'Эспар мудро перестала приходить в санаторию, не бросала больше никому вызова.

Однажды Даниэль сказал:

— Я нахожу, что он должен уехать.

— Вот как! — сказала она.

— Ты ему скажешь это, или мне сказать?

— Я с удовольствием сказала бы, но не думаю, чтобы это подействовало.

— Я постараюсь, чтобы подействовало, — сказал он. Она сочла эти слова за обычное бахвальство и спросила:

— Что же мы делаем дурного, что ты все ворчишь? Он ходит сюда и ест свою простоквашу, чтобы выздороветь.

— Пускай он больше не ходит сюда.

— Ну, значит, со мною здесь не считаются?

Хорошо, что я это узнала!

Даниэль вскричал:

— Неправда, считаются! Но он должен убраться.

— Ты же не можешь выгнать из санатории пансионера?

— Ты не знаешь этого. Я кое с кем поговорил, я могу донести на него ленсману.

— Ха-ха-ха! — расхохоталась она, — о чем донести? Боже, как ты глуп!

Теперь Даниэлю было все равно, и он решил немножко пугнуть ее, он сказал:

— Что ты ни говори, а он украл деньги из банка. А ты их прячешь.

— Старые сплетни! — отпарировала она. — Ты бы только видел его бумаги с печатью и короной и тому подобное! Полиция вынуждена была извиниться перед ним. Финляндский статс-секретарь вынужден был вернуть ему все его состояние; и заком, и все деньги. Молчи, ты сам не знаешь, что говоришь!

— Увидишь! — грозно пробормотал он. — И ленсман вел следствие по поводу этих денег, и ты их…

Она поднялась с места и открыла свой сундук, вынула оттуда конверт с деньгами и показала ему его. О, этот толстый конверт, в котором столько денег!

— Вот они, — сказала она, — попроси ленсмана, чтобы он пришел, и я ему покажу их, сосчитаю при нем. Это были деньги графа, а он мне их дал, и теперь они мои. Ступай! Постыдился бы!

Она бросила деньги снова в сундук, захлопнула крышку и щелкнула замком.

Даниэль, сказал гораздо менее задорно:

— Власти полагают, что бы ты ни говорила, что деньги эти достались ему не совсем честным путем. И они были у тебя в то время, когда ленсман вел следствие. И сейчас они еще здесь, в доме, на сэтере Торахус…

— И на горе, и в лесу, — насмешливо прибавила она, — на сэтере Торахус, на горе и в лесу. Деньги! — воскликнула она, а разве тебе не хотелось бы запустить в них руки?

Это его ошарашило, ударило, еще немного, и он зарыдал бы. В сущности, она была права, она его насквозь видела, и он очень огорчался тем, что сам, речами своими, с головою выдал себя. Он не отрицал того, что слазил к ней в сундук и кое-что взял себе, сказал он, тронутый собственным своим положением…

Этого она не говорила!

Господь бог до сих пор поддерживал его без ее денег и давал ему, по его скромным потребностям, хлеб насущный, и господь и дальше не, покинет его…

И так далее.

То были как раз речи, которые должны были и ее смягчить, повлиять на нее.

— Послушай, — воскликнула она, — не будем мучить друг друга!

А когда эта чертова девка обнимала его и прижималась к нему, он не мог устоять и снова становился добрым. Он объяснил ей:

— Вышло совсем не так, как я хотел сказать; я предполагал даже не упоминать о деньгах, а сказать только, что граф этот втянул тебя в большую беду, тебя стали подозревать, допрашивать…