Последняя из рода. Скованные судьбой
Шрифт:
Им все же пришлось обнажить катаны, ведь императорское войско, хоть и лишившееся половины самураев, все еще стояло у стены и охраняло столицу и дворец. Но назвать то месиво битвой не поворачивался язык. Воздух звенел от криков: обычные жители в страхе покидали свои дома и искали укрытия внизу холма, но там подступала армия, возглавляемая Мамору.
Вокруг было светло как днем, ведь по неведомой причине пламя, что разрезало небо на две части, не угасало. Огонь поднимался и поднимался ввысь, словно на месте императорского дворца разверзлась земля, и появилось жерло вулкана. Вокруг разлетался пепел, и по воздуху плыл удушающий запах гари.
Дышать становилось невозможно, каждый вдох давался так тяжело, словно они толкали на гору огромный камень. Из груди вырывались хрипы.
В суете и царившем вокруг хаосе, разбавляемом воплями, разобрать, где друг, а где враг — получалось с трудом. Мамору давно потерял полководца Осаку. И также давно лишился коня. И он едва ли назвал бы момент, когда это произошло. Однажды он моргнул и осознал, что стоит на земле и сражается с теми, кто попадался ему на пути.
Мамору шел вперед, прорубая себе путь. Не было больше мыслей о захвате столицы. Даже ненависть к Императору, вспыхнувшая с новой силой утром, притупилась, потухла. Все, о чем он мог думать — это о жене.
И о том, что с ней происходило.
На его лице была кровь: своя и чужая. Он лишился части брони, потерял где-то нож, и при нем осталась лишь катана. Он слышал вокруг себя крики. Люди страдали и умирали, но Мамору не оборачивался, не оглядывался по сторонам. Он шел вперед. Он даже не атаковал первым, только защищался или уворачивался, потому что берёг силы.
Целый мир вокруг перестал его интересовать, сузившись до лица жены.
Ту страшную ночь он не забудет никогда. Ночь, в которую дотла выгорел императорский дворец — со всей его роскошью и богатствами. Убранные шелком стены, фарфоровая посуда, вышитые золотом ширмы, столы из редкого дерева, мягчайшие подушки, украшения, шкатулки, ломящиеся от одежды встроенные в стену шкафы, просторный зал, где восседал на троне император — огонь поглотил и уничтожил все.
Остался лишь пепел да обгоревшие балки.
Незаметно для них всех подкрался рассвет. Мамору преодолел три яруса крепостных стен и очутился во внутреннем кольце — на территории роскошного сада, в глубине которого и был разбит огромный дворец.
И опустившиеся на землю серые сумерки словно развеяли огонь, потому что пламя, наконец, погасло, и все вокруг погрязло в густом, горьком дыму. Он нещадно резал глаза, слезы текли по щекам, смешиваясь с грязью и кровью, оставляли за собой светлые длинные полосы на покрытом пеплом лице. Из-за дыма ничего нельзя было увидеть и на шаг вперед, и порой Мамору спотыкался обо что-то. Он старался не думать, обо что именно.
Смолкли и крики, и треск древесины, и звон мечей. Странное безмолвие царило вокруг. И когда ему навстречу из серой, плотной завесы шагнул женский силуэт, Мамору даже не удивился.
Он знал, что найдет ее. Просто знал, и, если бы кто-то спросил, он не смог бы объяснить. Но сердце вело его всю эту страшную ночь, заставляя прорубать себе дорогу и стискивать зубы, пережидая боль, страх, разъедающую глаза и легкие горечь.
Талила брела, пошатываясь. На ощупь, словно слепая. Растрепанные черные волосы окутывали ее плащом, спускались по спине и груди. Она набросила на себя какую-то накидку с чужого
Мамору хотел броситься жене навстречу, но ноги не шли. Он прирос к тому месту, на котором стоял, и мог только смотреть на нее. Впервые он перевел дыхание, впервые позволил себе остановиться дольше, чем на несколько секунд. Из безвольно повисшей руки выскользнула катана, и стук заставил Талилу вскинуть голову, которую до того она держала опущенной.
И она увидела мужа.
И не сразу узнала. Сперва она мазнула по Мамору равнодушным взглядом, как по незнакомцу — одному из многих самураев, что повстречались ей на пути. Затем вернулась к нему, присмотрелась повнимательнее, и глаза дрогнули, когда пришло осознание. Талила вскрикнула — тихо, тонко, потому что на большее уже не хватало сил. И побежала.
В грудь мужа она врезалась, впечаталась щекой и обняла его так крепко, как не обнимала никогда. Руки Мамору взметнулись прижать ее, погладить по макушке, стиснуть плечи.
— Ты жив, ты жив, — шептала она, словно это было величайшим чудом.
Это. А не она сама.
Мамору скользил ладонями по ее лицу. Хмурясь, замечал ссадины и царапины — такая малость по сравнению с тем, что творилось вокруг, но ему не было дела. Каждый синяк его жены стоил дюжины сожжённых дворцов.
Только вот сжег их совсем не он...
Талила смеялась и плакала, зажмурившись. Она улыбалась, нежась в его руках, не замечая ни пепла, ни дыма, ни запаха гари. Ничего не замечая. И Мамору обнимал его, и сердце болело, потому что еще никогда жена не казалась ему настолько хрупкой. Он видел на ней следы, оставленные пребыванием во дворце, пребыванием рядом с Императором, и жалел, что не может убить его сам. Он многое отдал бы за то, чтобы воскресить его. И убить еще раз.
— Мамору, — позвала Талила, когда первые эмоции стихли, и к ней вернулась способность связно говорить.
— Прости меня.
Он опередил все, что она хотела сказать. Склонился к ней и заглянул в лицо, продолжая удерживать его в своих ладонях.
Никогда прежде он не извинялся. Она просила прощения — когда нарушила его приказ, когда осмелилась пойти против его слова.
Но не Мамору.
— Прости меня. Я должен был тебя беречь.
Талила растерянно моргнула. Когда она шла, чтобы обменять себя на мужа, она думала, что извиняться придется ей — если они оба выживут. Но, кажется, Мамору считал иначе.
Она хотела ответить, очень сильно хотела ответить что-то связное и разумное, но почему-то всхлипнула. Затем еще и еще, а потом слезы хлынули по щекам, и она перестала видеть что-либо вокруг себя.
— Я... его... убила... — все же смогла прорыдать она пропахшей гарью и потом куртке Мамору.
И услышала его тихий смех, прямо над своей макушкой.
— Я догадался.
Талиле хотелось, чтобы время остановилось. Хотелось вечно стоять в кольцо его крепких, сильных рук. Но вскоре ее начало трясти мелкой, противной дрожью — напряжение, копившееся внутри, требовало выхода. Мамору сжал ее крепче, стащил с себя куртку и набросил ей на плечи, плотно запахнув на груди.