Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями
Шрифт:
Должно быть, я пропустила начало фразы… И: «О, этот толстый нос…» — сказала она вдруг… Тайно скользнувшая улыбка… Неожиданное движение, которое я не могу передать… Мгновенье! И я опустила глаза, как будто случайно подсмотрела недозволенное… тайну отношений между женщиной и мужчиной… их движение друг к другу…
Я, увы, не художник. Это у Булгакова так просто: «Придется вам, мой милый, жить с ведьмой! — После этого она кинулась к мастеру, обхватила его шею и стала его целовать в губы, в нос, в щеки». Ну, да! Она целовала его в нос — он это знал…
Но с этого момента и я знала, что она просто любила его. Любила и любит. И с этим знанием я читала потом ее дневники и их переписку…
А двенадцатью годами позже что-то в этом духе раскрылось во время моей встречи с Т. Н. Я уже
Татьяна Николаевна, уже давно не Лаппа и не Булгакова, а Кисельгоф, сидела на покрытой старым ковром тахте в своей крохотной квартире в Туапсе и горестно вспоминала, как в 1918 году она и Булгаков оставили все свои вещи в Москве, у «дядьки» Николая Михайловича Покровского, а когда через три года вернулись, оказалось, что «дядька» небрежно свалил узлы на чердаке и все погибло от сырости и от моли… Погибли одеяла с толстым ворсом… и две роскошные лисьи шкуры — ее отец, заядлый охотник, сам подстрелил этих двух лис… и старинные, прекрасные ковры, подаренные ей отцом… И только один ковер — старенькая Т. Н. всплескивала руками, радуясь, что догадалась тогда пересыпать его табаком, — уцелел, вот этот самый, много лет потом укрывавший ее и Булгакова постель…
205
См.: Лидия Яновская. Записки о Михаиле Булгакове. 3-е изд. С. 278–279.
И вдруг с бессознательной нежностью, неожиданным и очень женственным движением она провела ладонью… нет, не по ковру, а чуть-чуть над ковром, по какому-то, ей одной видимому свечению над ковром… И я, обомлев, поняла — да не поняла, увидела! — что она по-прежнему любит своего Михаила, навсегда изменившего ей — по правде говоря, не с женщиной, а с литературой. Что она любит, как любила всегда, от школьных, девчоночьих лет до этой, восьмидесятитрехлетней старости. И два ее последних брака в этом смысле для нее не имеют никакого значения…
А с Любашей такого не было, и, чтобы понять это, тоже не требовалось задавать вопросы под стенограмму. Увы, обожаемая мною Любовь Евгеньевна не была в Булгакова влюблена. Ну и что? Очаровательно открытая по характеру, литературно образованная, с прекрасным вкусом («Светлый парень Любочка», — называл ее когда-то Булгаков), она была достойной, верной, преданной женой. Такие браки бывают долговечными и счастливыми. Именно так любили женщины ее круга, устраивая свою судьбу. Так любили ранние героини Булгакова: Елена в «Днях Турбиных» и Серафима в «Беге». Не столько любили, сколько разрешали себя любить, отвечая на любовь нежностью и преданностью. Женщины другой любви у него появятся позже: Ева… Аврора… Маргарита…
И не верьте мемуарам С. А. Ермолинского, когда он пишет, что пора жизни Булгакова с Любашей — сплошной праздник: «…Его жизнь в те годы представлялась на зависть яркой, необычной… А дома его ждала полная чаша!.. Словом, жилось на широкую ногу, весело, может быть, чуть бестолково…» [206]
Это начинающий сценарист Ермолинский, ошеломленный тем, что попал в дом знаменитого автора «Дней Турбиных» и «Зойкиной квартиры», так воспринял и навсегда запомнил булгаковский быт в 1929 году. Тем более что, как бы ни терзало дом безденежье, стол для гостей, как это принято в России, был всегда накрыт… На самом деле это был тяжелый период в жизни Михаила Булгакова. И женская судьба Л. Е. рядом с ним была трудной. Успех «Дней Турбиных» — и сразу же цветник красивейших актрис вокруг ее влюбчивого мужа; потом грубая, дикая ежедневная брань критики, запрещение всех пьес, жизнь без гроша и наконец развод… «От нее уходил не автор, сверкнувший лихо „Днями Турбиных“, а притихший „неудачник“, сочинявший заказные пустяки», — пишет Ермолинский [207] . Оставим на совести мемуариста «заказные пустяки», которые якобы сочинял Булгаков. Отмечу: он ушел, когда все начало налаживаться. А еще точнее, ей, Любаше, пришлось уйти из дома, который она считала
206
Сергей Ермолинский. Из записок разных лет. М.: Искусство, 1990. С. 31.
207
Там же. С. 103.
В Туапсе я больше не бывала никогда. Свои публикации аккуратно посылала Татьяне Николаевне — как еще я могла выразить ей свое внимание и то, что помню ее? Так же аккуратно она отвечала. Сохранилось четырнадцать ее писем; было, вероятно, больше.
Порою это действительно письма, с информацией («Теперь я Вам отвечу, что Вы меня спрашиваете. Платон, брат Саши Гдешинского, не помню, в каком году, был убит на войне с германцами. <…> Коля Сынгаевский хотел поступить в балет, поступил он или нет, я не знаю. На улице Рейтарской мы жили, кажется, месяца два, а потом сняли комнату у доктора Воскресенского».)
Но чаще это были открытки — то вложенные в конверт, то собственно открытки, без конверта:
«Милая Лидия Марковна! Большое спасибо за журнал „Юность“, что Вы прислали. Прочла с интересом и удовольствием Вашу статью…» (1975, 21 сентября.)
«Милая Лидия Марковна! Поздравляю Вас с Новым годом. Желаю Вам здоровья и чтоб в этом году побольше было бы Ваших публикаций. Коморские прислали карточку, очень хорошо Ваш сын снял их…» (1977, 7 января.)
«…Поздравляю Вас с праздником 8-го марта. Желаю Вам здоровья и, конечно, чтоб Вас печатали! Большое Вам спасибо за журнал… С большим интересом прочла Вашу статью. Что Вы еще готовите в печать?..» (1977, 28 февраля.)
«Милая Лидия Марковна! Шлю Вам первомайский привет и большую благодарность за журнал „Юность“. Я очень жалею, что не прочла роман Слезкина, его нигде не достать. Я с большим интересом прочла — то далекое прошлое — это все как было. Желаю Вам продолжать печататься. Целую Вас. Ваша Т. Н.» (1977, 27 апреля.)
«…Большое спасибо, я получила Ваши публикации, журнал „Аврора“ и „Вопросы литературы“. У нас этих журналов нет. Я с большим интересом прочла. Все очень и очень далекое, но дорогое… Я очень Вам благодарна, что Вы не забываете меня. Желаю Вам всего хорошего, главное, чтоб Вас печатали! Целую Вас. Ваша Т. Н.» (1977, 22 июля.)
Перечитывая письма Т. Н. и наткнувшись на это повторяющееся: главное, чтобы Вас печатали, я смутилась; подумала: неужели я жаловалась ей на свою литературную судьбу?
Мое положение в литературе действительно было сложным: как правило, из каждых трех представленных мною в разные редакции материалов выходил в свет один. Два другие погибали. Более того, выходил в свет — опять-таки с удивительной последовательностью — самый малый по объему. Ни одна сколько-нибудь крупная статья, ни одна большая публикация света не увидели. (А в редакциях лежали и были сброшены тщательно подготовленные мною тексты «Необыкновенных приключений доктора», «Зойкиной квартиры», «Адама и Евы» и многое другое.) Цензура? Свирепствовала не только цензура. Суетились начинающие булгаковеды. С каким охотничьим азартом разыскивались в московских редакциях мои рукописи, чтобы тут же быть вышибленными… Я петляла, как заяц, уходящий от лисы… Пробовала печататься в Ленинграде. Опубликовала статью во владикавказской газете «Социалистическая Осетия»… Выручало то, что материалы были бесконечны.
Несколько моих писем к Т. Н. сохранились. (После ее смерти Тамара Константиновна Вертышева, племянница и единственная наследница Т. Н., передала мне эти письма.) Их шесть. Нет, жалоб на литературную жизнь в них нет.
«Милая Лидия Марковна! Шлю Вам большую благодарность за фотоснимок, мне было очень приятно его получить. Как Вам удалось достать этот журнал! Жалко, что нет Вашей публикации. Желаю Вам, чтоб они были. Я всегда их читаю с большим интересом и удовольствием. Где Вы отдыхали летом? У меня была Тамара Константиновна… Живу одна…» (1977, 17 сентября.)