Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями
Шрифт:
Булгаковеды-неофиты равнодушны не только к реалиям прошлого. Они не утруждают себя внимательным прочтением даже опубликованных, цитируемых ими документов. Как вдохновенно рассказывает диакон Кураев историю во славу Михаила Булгакова — о том, как писателю «пробовали заказывать антирелигиозные пьесы — и он отказывался (и это в 1937 году!)» [361] .
Прочитав эти строки, я на мгновенье остолбеневаю. Антирелигиозные пьесы? В середине 1930-х годов? И я никогда не слышала об этом? Спокойно, дорогой читатель. Отец Андрей тоже никогда ничего подобного не слышал. Просто бегло просматривая «Дневник Елены Булгаковой», зацепил взглядом такие записи:
361
Андрей
14 мая 1937 года. «Вечером — Добраницкий. <…> …Разговор его, по мнению М. А., — более толковая, чем раньше, попытка добиться того, чтобы он написал если не агитационную, то хотя бы оборонную пьесу.
Лицо, которое стоит за ним, он не назвал, а М. А. и не добивался узнать».
15 мая, назавтра. «Днем был Дмитриев. (В. В. Дмитриев — театральный художник и преданный друг семьи. — Л. Я.)
— Пишите агитационную пьесу!
М. А. говорит:
— Скажите, кто вас подослал?
Дмитриев захохотал.
Потом стал говорить серьезно.
— Довольно! Вы ведь государство в государстве! Сколько это может продолжаться? Надо сдаваться, все сдались. Один вы остались. Это глупо» [362] .
Об агитационной пьесе шла речь. Об агитационной (политической, однозначно одобряющей сталинскую политику), а не антирелигиозной. Разные вещи. И не заказывали — подсказывали, намекали. Тоже разные вещи.
С религией в это время уже особенно не воевали. Уцелевшие храмы всех конфессий — церкви, костелы, синагоги, караимская кенасса — закрыты. В мои детские и подростковые годы это всего лишь архитектура. Иногда очень интересная архитектура. Даже история. Софийский собор в Киеве. Успенский на Печерске. Плывущая в небо Андреевская церковь. В них не служат. Много лет спустя, уходя воображением в детские годы моего героя, я почти слышала — заставляла себя слышать — праздничный колокольный звон, густо плывущий над Киевом. Но это было воображение. В мои школьные годы, выпавшие на 1930-е, колокола в Киеве безмолствовали. Да и были ли они на колокольнях, не помню…
362
Дневник Елены Булгаковой. М.: Книжная палата, 1990. С. 146–147.
Да, стало быть, когда Бог отворачивается от земли, на землю приходит Дьявол. В атеистическом мире, в котором пишет свой роман Михаил Булгаков, — парадоксальным доказательством существования Бога.
«И вы любите его, как я вижу…»
Не слишком посвященная в тонкости православия (все-таки атеистическое воспитание), я тем не менее с самого первого знакомства с романом «Мастер и Маргарита» понимала, что с Евангелием Булгаков обошелся более чем свободно. И однажды, мучаясь от неловкости и неумения подобрать нужные слова, отважилась спросить у Любови Евгеньевны: как она, человек верующий, относится к этому факту.
Над изголовьем ее постели я видела распятие. (Квартира маленькая, единственная комната невелика; влево от входа, у торцовой стены, — постель, это спальня; рядом, посреди комнаты, прямо против двери — стол, это гостиная.)
Любовь Евгеньевна сердито рассмеялась: «Ну почему же недопустимо? Это же художественное произведение… художественная трактовка… образ…»
Ее голосом со мною говорила старая русская интеллигенция. Та самая, которой был так предан Булгаков и религия которой была спокойной, ненавязчивой, исполненной достоинства. Нравственное содержание этой религии оставалось неизменным при любых исторических поворотах, при наступлениях любых идеологий, и ему не мешали ни вера в чудеса, ни неверие в них, ни, тем более, найденные историками противоречия в Евангелиях.
С этой широтой мироощущения, с этой терпимостью, напрочь лишенной догматизма, с глубоким совмещением религии и нравственности я встречалась и прежде — прикоснувшись к личности Аф. Ив. Булгакова, отца писателя и профессора Киевской духовной академии.
Это — нравственное содержание христианства — роман Булгакова сохранил. И этого наши неофиты в романе не увидели.
Едва ли не каждого из них, оказывается, в юные годы роман приводил в восхищение. «Я полюбил эту книгу, когда она еще не входила в школьную программу. И мог страницами цитировать ее по памяти», — пишет А. Кураев [363] .
363
Андрей Кураев. Указ. соч. http://arnaut-katalan.narod.ru/mim.html
364
Борис Агеев. Указ. соч.
365
Теперь в «Мастере и Маргарите» им не нравится все.
Не нравится самый дух романа: «…Безусловно, значение „Матера и Маргариты“ сильно преувеличено. На мой взгляд, это не самое главное произведение Булгакова. На нем лежит тень усталости и снисхождения (нисхождения? — Л. Я.). Написанные на подъеме „Белую гвардию“ и „Собачье сердце“ я ставлю выше» [366] .
Не нравятся персонажи романа — причем художественно самые мощные, художественно уникальные персонажи.
366
Алексей Варламов. Бег от судьбы // Фома. 2008. № 11/67.
Что случилось?
А случилось то, что Булгаков — писатель, в принципе несовместимый с идеологией. Не с какой-нибудь определенной — с любой идеологией.
Вхождение в жизнь его романа «Мастер и Маргарита» счастливым образом совпало с временем, когда советская идеология, невыносимо жесткая, уже ненавистная обществу, особенно ненавистная интеллигенции, но еще казавшаяся непреодолимой, начала давать трещины… Роман дышал свободой мироощущения и «завораживал» именно этим.
Когда же — к началу нового тысячелетия — некоторым, скажем так, деятелям церкви явилась соблазнительная мысль выстроить на месте развалившейся советской идеологии идеологию новую, использовав для этого религию, но выстроить именно идеологию, с присущими любой идеологии напористостью, диктатом, неприятием инакомыслия и жесткой бескомпромиссностью, Булгаков снова оказался не ко двору.
И в новой критике его сочинений, критике нулевых, грубой, изобилующей передергиваниями, явственно зазвучали интонации 1920-х.
Отличия, разумеется, тоже очевидны. Тогда, в 1920-е, живого Булгакова буквально хлестал наотмашь непрерывный, ежедневный поток брани с газетных и журнальных страниц. Поток брани, которую человек — любой человек — долго выдержать физически не может. А сейчас что же? Сейчас всего лишь сражения с его посмертной славой, у которой времени сколько угодно и для которой физических страданий нет.
На личность Булгакова новые критики замахиваются нечасто. Разве что мельком обвинят в сатанизме или предъявят странный счет: «…Отдавая должную дань его литературному таланту, грешно забывать, что Булгаков ни в коей мере не был „страдальцем за веру“» [367] . (Как будто писателю недостаточно быть верным своему призванию. «Каждое ведомство должно заниматься своими делами», — сказал бы в этом случае Воланд.)
Но и тогда, в 1920-е, грязно ругали не только писателя лично, и непотребная брань в адрес его любимых персонажей оскорбляла Булгакова не меньше, чем брань в его собственный адрес. В известном письме «Правительству СССР» (фактически Сталину, 28 марта 1930 г.) он гневно цитировал своих критиков: «Героя моей пьесы „Дни Турбиных“ Алексея Турбина печатно в стихах называли „сукиным сыном“, а автора пьесы рекомендовали как „одержимого собачьей старостью“». «Сообщали, что мне нравится „атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля“». Автора последнего хамского выпада запомнил, назвал: А. Луначарский.
367
Николай Гаврюшин. Указ. соч.