Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями
Шрифт:
Но как же в таком случае рукопись сохранившаяся?
Объяснение может быть только одно: сохранилась другая рукопись.
Так было с сожженным «началом романа „Театр“». Еще прежде, в 1928 году, Булгаков уничтожил ранний вариант своей иронической театральной прозы, называвшейся так: «Премьера». Писал Е. И. Замятину: «И все 20 убористых страниц, выправив предварительно на них ошибки, вчера спалил в той печке, возле которой вы не раз сидели у меня. И хорошо, что вовремя опомнился. При живых людях, окружающих меня, о направлении в печать этого опуса речи быть не может».
Нет «Премьеры». В марте 1930 года ушло в печку «начало романа „Театр“».
От сожженного в печи «романа о дьяволе» остались не «корешки», якобы оставленные предусмотрительным автором, а предшествующие черновые тетради — отброшенные раньше, разорванные раньше и именно поэтому сохранившиеся. Они и выглядят так, как большинство черновых тетрадей Булгакова, отличаясь только тем, что листов уничтоженных и листов поврежденных здесь больше, чем обычно.
Рукописи могут очень много рассказать о себе и о своем авторе. Нужно только их послушать. И если внимательно и не торопясь рассмотреть эти поврежденные тетради, обнаружится, что с ними вообще не было такого момента — факта не было, — когда бы Булгаков «разорвал рукопись сверху вниз».
Полууничтожение этих тетрадей, оказывается, растянулось во времени: листы уничтожались не вдруг; автор драл их в разное время, в разном настроении и, может быть, по разным поводам.
Вот, просматривая тетрадь, он складывает отдельные листы по вертикали — пополам, справа налево. По одному, по два, по нескольку. Сгиб тщательно отглаживает рукой и по сгибу аккуратно отрывает половинку листа. След сгиба очень хорошо виден: можно различить след внутренний и на обороте — след наружный. Поэтому я так уверенно говорю: справа налево.
Эти листы, вероятно, требовали переработки. Может быть, автор не был уверен, что они требуют переработки, или еще не решил, какой именно. Поэтому какое-то время они находились в тетради вот в таком сложенном виде и уж потом были вырваны. Один листок так и остался заложенным — посреди уцелевшей главы.
Другие листы изымались иначе — может быть, раньше во времени, а может быть, и позже. У самого корешка не вырван, а вырезан десяток листов. По оставшимся первым буквам строк видно, что листы были исписаны. В другом месте вырезано еще несколько листов — явно диалог Понтия Пилата и Иешуа Га-Ноцри. Надрезано и вырвано полстраницы. Вырезаны две строки… Две строки, впрочем, могли быть вырезаны кому-нибудь на память; подарил же он в свое время Елене Сергеевне кусочек, вырезанный из дневников…
А вот следы небрежной и, вероятно, более поздней действительно расправы автора со своей рукописью. По уцелевшей рукописи видно, что автор сидит за столом, раскрытая тетрадь лежит перед ним, он просматривает ее, захватывает правою рукою два-три листа… (Я специально примеривалась и так и эдак — нет, это можно сделать только сидя в спокойной позе за столом и непременно правой рукою.) …И рвет так, чтобы оборвать примерно половину — иногда сверху вниз, иногда снизу вверх. (Направление срыва определяется безошибочно.) Иные листы оборваны как бы по линейке: явно левой рукою прижат положенный на тетрадь какой-то предмет, может быть, не линейка, а книга или другая тетрадь, правая же рука производит срыв. В одном месте Булгаков рванул так сильно, что вслед за оторвавшейся половиной вылетели куски листов у корешка. Эти куски собраны и аккуратно водворены
Конечно, это не уничтожение романа. Это спокойная ликвидация черновиков, иногда вдумчивая, иногда небрежная, когда уже существует текст, переписанный набело. Не случайно уцелевшие куски разорванных страниц испещрены правкой и вычерками. Не случайно и то, что многие страницы, по-видимому, в дальнейшем нужные автору, сохранены, в частности глава «Якобы деньги», из которой я привела отрывок о церкви, превращенной в аукцион. Нетронутыми остались и страницы «Материалов» — выписки из источников.
Нужно отметить еще одну особенность этих тетрадей: автор хранил их чрезвычайно аккуратно и при жизни его они выглядели целыми, несмотря на разорванные и выдранные страницы.
Такими Елена Сергеевна передала их в отдел рукописей «Ленинки» в 1966 году. Такими я видела их, когда работала с ними в отделе рукописей в 1968-м, при ее жизни, и потом, уже без нее, в конце 70-х, когда после многих просьб и отчаянных, скандальных объяснений мне было однажды разрешено краткое свидание с любимой рукописью (одноразовое свидание с 10 до 16 — в течение шести часов).
А потом я увидела их в начале 80-х. Еще недавно чистый «лист использования», приложенный к первой тетради, теперь был украшен столбцом имен, в том числе весьма далеких от литературы. (В «лист использования» заносятся имена тех, кому рукопись выдается в читальный зал.) И уже трагически отваливалась, повисая на каких-то уцелевших нитяных клочьях, обложка, которая при жизни автора, и после смерти автора, и еще несколько лет после смерти его наследников прочно держалась на своем месте. Когда-то выдранные автором и им же тщательно водворенные на место куски листов (не сразу заметишь, что выдраны) теперь выпархивали и взлетали, как больная птица, едва раскрывалась тетрадь…
Потом я смотрела телефильм В. Я. Лакшина «Мастер». В. Я. Лакшин на экране радостно листал изуродованную тетрадь… И в сердце, в душу входил зияющий черный клин между обложкой и текстом. Жаль, что ведущий не удосужился посмотреть эту тетрадь раньше. Вряд ли он сказал бы, что это Булгаков «разорвал рукопись сверху вниз».
Итак, две тетради «романа о дьяволе» — всего лишь предшествующие черновики. А как выглядела сама рукопись первой редакции? Как выглядело то, что сжег писатель?
Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова считала, что уже существовал роман. Она была женою писателя в те годы, когда он работал над первой редакцией, некоторые страницы в уцелевших черновых тетрадях написаны под диктовку ее рукою. Она не ручалась, что роман был закончен, но утверждала, что это был большой, уже упорядоченный текст, и Булгаков несколько раз — по частям — читал его у любимых своих друзей Ляминых.
Ей запомнилось, что история казни Иешуа занимала очень много места, «выпирала», по ее словам, подавляя все остальное, и казалось, что по этой причине «в наше время» опубликовать роман невозможно. Был персонаж, аналогичный мастеру. Не было имени «мастер», и не было «всей этой лирической» (по ее выражению), то есть любовной, истории. Но персонаж был, и был он автором романа о Иешуа, и было в нем нечто, дававшее ему право писать о Иешуа… Был «Бал у сатаны». Нет, не «Шабаш ведьм», а «Бал у сатаны». Так и назывался. На балу не было Маргариты, ни барона Майгеля, ни Фриды с ее платком. Вообще ничего страшного не было. Это был другой бал, слишком богатый и пышный. И она говорила: «Мака! Ну какой же это бал у сатаны? Это бал у какого-то богатого купца…»