Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями
Шрифт:
И когда пьеса разрешена: «…Шестнадцать квадратных аршин и лунный свет вместо одеяла. О вы, мои слепые стекла, скупой и жиденький рассвет… Червонцы! Кто написал „Багровый остров“? Я — Дымогацкий, Жюль Верн. Долой, долой пожары на Мещанской… бродячих бешеных собак… Да здравствует солнце… океан… Багровый остров!..»
«А вот таких монологов, небось, в пьесе не пишет!» — замечает «Сизи»…
Под конец по требованию Саввы Лукича пьеса завершается международной революцией: «Лорд. Метелкин! Если ты устроишь международную революцию через пять минут, понял… Я тебя озолочу…» — «Международную, Геннадий Панфилыч?» — «Международную!» — «Будет, Геннадий Панфилыч!» Английские матросы братаются с красными туземцами. Савва Лукич сидит высоко на троне, над толпой. И когда он произносит последнее слово в комедии: «Аминь!!» — слово отнюдь не из советского и даже не из
Пьеса грохочет юмором…
Да что же это такое — «Багровый остров», сочиненный гражданином Жюлем Верном?
Смешная до безумия идеологическая халтура? Или гениальное сочинение по гротескно-заостренным канонам идеологической драмы?
Автор пьесы вдохновенен. Автор пьесы жаждет заслуженной славы. И — ну, что уж таить — денег жаждет измученный нищетой автор, возмущая этой низменной мечтой критику 1920-х годов.
А что за театр перед нами на сцене? Провинциальный? Или московский?
А. Я. Таиров, несколько раз выступавший в печати перед премьерой, подчеркивал, что это провинциальный театр. А. А. Нинов комментирует: «Место действия — „театр в провинциальном городе“ — было всего лишь осторожным лукавством: на самом деле реальные адресаты пародии „Багрового острова“ обитали по преимуществу в столице и располагались совсем неподалеку от Камерного театра» [105] .
Б. В. Соколов того же мнения: «Стремясь обезопасить спектакль от неизбежной критики политического свойства, Таиров накануне премьеры <…> следующим образом разъяснял замысел постановки: „Это — театр в городе Н…“» Но, как утверждает далее Б. В. Соколов, «компетентные зрители» не верили заявлениям А. Я. Таирова, «что действие происходит в будто бы провинциальном театре» [106] .
105
М. А. Булгаков. Пьесы 1920-х годов, с. 20.
106
«Булгаковская энциклопедия. Автор-составитель Б. В. Соколов», Москва, 1996, с. 29, 30.
Вероятно, Таирову действительно так было удобнее представлять пьесу критике. Но штука в том, что в комедии «Багровый остров» на самом деле, и притом в очень значительной степени, изображен провинциальный театр — так сладостно и смешно знакомый драматургу по совсем недавнему для него (пять-шесть лет прошло) Владикавказу. Театр, в котором в 1920 и 1921 годах он ставил свои первые пьесы, и в пьесах этих вдохновения, конечно, было больше, чем мастерства…
А Геннадий Панфилович — «рыжий, бритый, очень опытный»?.. Ну, на кого еще мог быть похож Геннадий, как не на Марка Ивановича Сагайдачного, знаменитейшего провинциального антрепренера, в гражданскую войну застрявшего со своей труппой во Владикавказе и оставшегося там навсегда…
Булгаков сам — с голодухи, как тогда выражались, — написал во Владикавказе революционную пьесу «Сыновья муллы». (И какой был успех! «В тумане тысячного дыхания сверкали кинжалы, газыри и глаза. Чеченцы, кабардинцы, ингуши, после того как в третьем акте геройские наездники ворвались и схватили пристава и стражников, кричали: — Ва! Подлец! Так ему и надо!» — «Записки на манжетах».)
Впрочем, «Сыновья муллы» шли в самодеятельном театре — ингушском, потом осетинском… Но и Марк Иванович Сагайдачный самолично ставил в те славные годы на сцене владикавказского «Первого советского театра» «Самооборону» Булгакова и его же «Парижских коммунаров», сочинение, надо думать, вполне революционное. И не косились ли они оба, директор театра и автор, с опаской на владикавказского Савву Лукича? (Ну не могло же не быть при советской власти во Владикавказе владикавказского Саввы Лукича?) И не отразился ли в таком случае в Василии Артуровиче Дымогацком сам Михаил Афанасьевич?..
А отчаянная нищета и столь же отчаянная изобретательность провинциального театра, особенно в годы гражданской войны… «Мы узнали, — делился впоследствии воспоминаниями Марк Иванович, — что в каком-то подвале были спрятаны чьи-то мешки. Их было довольно большое количество. Взяли. Женщины-актрисы и все работники драмы включились в работу. Из мешков стали сшивать
Стало быть, провинциальный… Но как активно вплетаются в действие московские адреса. Ресторан «Прага»… («Варрава Аполлонович!» — выкликает Геннадий. «Они в отделении милиции, Геннадий Панфилыч… — докладывает Метелкин. — Ужинали вчера в „Праге“ с почитателями таланта».) Дымогацкий встречает свои рассветы на Плющихе… А главное, пьесу ставят, репетируют, исправляют, досочиняют — прямо на сцене. Да это же судьба «Дней Турбиных» во МХАТе! «Дней Турбиных», в которых под давлением московского Саввы Лукича особенно рьяно ломали и переделывали как раз концовку — добиваясь, чтобы спектакль заканчивался «Интернационалом».
107
«Русский театр в Осетии», Орджоникижзе (Владикавказ), 1971, с. 65–66. Глава о М. И. Сагайдачном написана Жанной Плиевой.
«Снять „Эдипа“… Идет „Багровый остров“!» — объявляет в конце торжествующий Геннадий. Это ведь тоже ироническая гипербола, связанная с МХАТом, с той реальной афишей предполагаемого репертуара на 1926–1927 год, на которой значились рядом «Прометей» Эсхила и «Семья Турбиных» Булгакова. Этот момент Булгаков обыграет и в «Театральном романе» — там на афише Независимого театра, рядом с названием пьесы Максудова, будут значиться оба — и Софокл, и Эсхил.
Образы двоились, троились, вызывая восхищение и смех. То и дело прорезались шутки простые, непритязательные — шутки площади, шутки цирка. Если уж туземцы добывают на острове жемчуг, то — величиной с кулак. («Мы пришли сказать, что улов жемчуга сегодня был чрезвычайно удачен. Мы вытащили пятнадцать жемчужин, из которых самая маленькая была величиною с мой кулак». «Сизи. Тохонга, принеси из вигвама жемчужину, которой я забиваю гвозди».) Если для леди Гленарван ловят говорящего попугая, то уж таких «чудовищных» размеров и такого разговорчивого, что капитан Гаттерас приказывает: «Завязать ему клюв канатом!» А поскольку лорд платит за жемчуг фунтами стерлингов, то у Кири-Куки в тяжелом чемодане хранится два пуда стерлингов.
Текст сбивался на неожиданные политические выпады, которые так любила русская публика, повидимому, во все советские времена. «Но, может быть, гражданин автор не желает международной революции?» — осведомляется Савва Лукич. «Кто? Автор? Не желает? Желал бы я видеть человека, который не желает международной революции», — вскидывается Геннадий и, обращаясь в партер: «Может, кто-нибудь не желает?.. Поднимите руку…» И эти выпады против цензуры, против запрещений, ставших бытом театра…
В 1930-е годы такие выпады будут уже невозможны, но в 1920-е они еще звучали, и Булгаков еще мог написать Сталину в марте 1930 года о свободе слова: «Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода». (В 1930-е уже уподоблялись и публично уверяли, что свобода слова писателю не нужна…)
Я рассказываю о «Багровом острове» так подробно, потому что хочу напомнить: Булгаков был не только трагической фигурой в истории русской литературы. Это был еще и очень сильный, открытый и празднично веселый человек, излучавший бездну юмора.
И Елена Сергеевна Шиловская, познакомившаяся с ним в 1929 году, в «год катастрофы» (в тот самый год, когда Свидерский напишет о Булгакове: «Он производит впечатление человека затравленного и обреченного. Я даже не уверен, что он нервно здоров»), совершенно утонет в любви, потрясенная его ничем не стесняемой свободой воображения, и радостным могуществом творчества, но более всего — этой силой духа, проступающей сквозь беззащитную слабость (черта, которая будет отличать потом его героев — мастера, Максудова, Ефросимова).
Но, конечно, смешно было бы думать, что деятели Главреперткома смогут простить драматургу его победоносную сатирическую дерзость, а коллеги-писатели — заразительный юмор…
Смотрел ли Сталин «Багровый остров», осталось неизвестным.
Катастрофа
Мольер: Ведь это же бедствие… хуже плахи… За что?
…«Багровый остров» был встречен таким же обвалом брани, как «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира». Это становилось привычным.