Последняя реликвия
Шрифт:
— А потом?
— А потом суд разберет, виновен ли ты в разгроме Куйметса. Если суд решит, что ты не виновен, ты можешь с миром отправляться на поиски своего отца.
— Господа, господа!.. — вдруг перебила их Агнес. — Выслушайте меня!
Она приподнялась на постели, глаза ее лихорадочно горели, на бледном лице появилась легкая краска; девушка была изумительно хороша в своем глубоком душевном волнении.
Как зачарованный глядел на нее Иво.
В шатре все затихло.
— Вам известно, Иво Шенкенберг, что я — дочь владельца
— Да, я это знаю уже, — пробормотал Иво. — Что из того?
— Хорошо. Я свидетельствую… я клянусь, что этот человек не виновен в трагедии Куйметса. Верите вы моему свидетельству, моей клятве?
— Я верю, что вы, высокочтимая фрейлейн, этому верите; но, к сожалению, мой долг перед родиной повелевает мне быть недоверчивым, — ответил Иво, сладко улыбаясь. — Нас с вами, сударыня, легко обмануть. Вы плохо знаете господина Гавриила. Он очень опытный, изворотливый тип. Столько всего наговорит, что вы и имя свое позабудете…
— Вы оскорбите меня и моего отца, если тронете этого человека, — возвысила голос Агнес.
— Ваш-то отец тут при чем?
— Рыцарь Мённикхузен могущественен, и он дорожит своим воином Габриэлем.
— Я не боюсь угроз, — холодно заметил Иво.
— Вы меня превратно поняли, господин Шенкенберг. Я и не думала угрожать, я лишь прошу вас как друга, — в лице Агнес снова не осталось ни кровинки; она, кажется, едва удерживалась от того, чтобы опять не лишиться чувств; и только осознание важности момента поддерживало в ней последние силы.
— Не унижайте себя, фрейлейн фон Мённикхузен, — вмешался Гавриил, хмуря брови. — Вы расточаете бисер перед…
— Вы сами видите, уважаемая фрейлейн, как упрям этот человек, — сказал Иво, пожимая плечами. — Но не страдайте вы так за него! Даю вам честное слово, фрейлейн фон Мённикхузен, что я не жажду его крови. Хотя он, смотрите сами, как дерзок. Я не трону и волоска на его голове, если он сегодня или завтра не выведет из терпения меня или моих людей.
— Вы можете поклясться? — с великой надеждой посмотрела на Иво Агнес.
— Могу. Но скажу вам для ясности… На этом человеке лежит подозрение в тяжких деяниях, и он должен оправдаться перед судом в Таллине.
— Я не боюсь суда, но связать себя сейчас не позволю, — твердо сказал Гавриил.
Агнес с отчаянием вглядывалась в лицо Иво — низкий лоб, глубоко посаженные глаза, выдающийся упрямый подбородок; похоже, уступок здесь ждать было бесполезно.
— Габриэль… на одно слово! — тихо позвала Агнес.
Гавриил с готовностью склонился над ней.
— Помни, милый друг: твоя смерть — это и моя смерть, — прошептала ему на ухо Агнес. — Прошу тебя! Смирись ради меня!
— Ты этого желаешь? — печально шепнул ей Гавриил, поглядывая искоса на дюжих ополченцев.
— Я думаю, так будет лучше.
— Ты не знаешь Иво.
— Я знаю своего отца. Он выручит нас, едва обо всем узнает, — слабым
— Ах, Агнес! Я привык полагаться только на себя. Но если ты просишь…
После этих слов он выпрямился, бросил свой меч к ногам Иво и глухо произнес:
— Теперь делай со мной что хочешь, брат!
В одну минуту руки его были связаны за спиной. Еще раз с грустной улыбкой склонил он голову перед Агнес, и осмелевшие ополченцы потащили его вон из шатра.
Агнес бессильно опустилась на постель…
С этого дня жизнь в лагере несколько изменилась. Если до сих пор Иво Шенкенберг спешил возвратиться в Таллин и не советовал своим воинам слишком уж обосновываться здесь, то теперь он действовал так, будто хотел навсегда остаться на берегу реки Ягала. Он строго-настрого запретил шуметь около его шатра и никого туда не впускал, кроме одной старой, опытной женщины, которая в лагере исполняла обязанности врача и слыла чуть ли не колдуньей. Эта старуха днем и ночью сидела у постели девушки, перевязывала рану свежими тряпицами, толкла в ступке какие-то листочки и корешки, и делала припарки, и поила раненую горькими целебными настоями. Благодаря ее непрестанным заботам и лечению рана Агнес вскоре зажила.
Как-то Иво Шенкенберг шел по лагерю, и к нему обратился один ополченец:
— Я с просьбой к тебе, Иво.
— А, это ты Сийм!.. — признал Шенкенберг. — Я думал, ты разбойничаешь где-то, а ты здесь.
— Я давно не разбойничаю. Я под твоим началом служу.
Шенкенберг злобно усмехнулся:
— Ты, вонючка, хоть бы помылся, что ли! За версту от тебя несет… Но что ты хотел? Я слушаю.
— Стало известно мне, что ты держишь в плену одного человека…
— Держу. А тебе-то до него что за дело? — насторожился Шенкенберг.
— Отдай мне его, — глаза Сийма по-волчьи сверкнули.
— Тебе? Для чего?
— Я хочу выдавить ему глаза. Я хочу за ноги подвесить его. Я хочу…
— Вот так дела! — засмеялся Иво. — «Я хочу, я хочу…». Тебе-то он где дорогу перешел?
— Он меня чуть не убил недавно. Хорошо, что пистолет его осечку дал. Очень хочется мне теперь отомстить. У тебя, я вижу, рука не поднимается. А у меня поднимется…
— Чуть не убил, говоришь, — все недобро посмеивался Иво. — Кабы я был на его месте, то и убил бы, не пожалел.
— Как это? — опешил Сийм.
— А так!.. Ведь ты, Сийм, — мелкая пакость на пути всякого достойного человека. И не знаю, что ты делаешь в моем войске.
— Не говори так, Иво, — обиделся Сийм. — Я тебе честно служу.
— Нет у тебя чести. Ты мне просто служишь — прибился в трудные времена, как собака прибивается к сильному.
— Отдай мне его, — проглотил обиду Сийм. — И не придется гробовщику снимать последнюю мерку, так как тела моего врага даже не найдут.
— Нет, Сийм, не отдам я тебе его. Он воин, а ты разбойник. Не много ли чести тебе будет — решать судьбу воина?