Последняя тайна Лермонтова
Шрифт:
Удачные каламбуры пришли Мартынову в голову, как и всегда, в тот момент, когда обидчик уже удалился и едва можно было различить вдалеке его фуражку.
В обед встретились в ресторации пятигорской гостиницы. Откушав супу, Мишель, под хохот Столыпина, Глебова и Васильчикова, с которыми нанимал он квартиру, чуть треснул тарелкой по своему лбу.
– Не щадишь ты себя, герой нашего времени, – съехидничал Столыпин, и легкая улыбка сделала его красивое благородное лицо еще более притягательным. – Эй, остановись, да что ты все тарелками по лбу стучишь! Береги голову!
– Тсс, – Лермонтов приложил палец к губам. Как раз явилась к столу прислуга убрать пустые блюда. – Сейчас нам выйдет развлечение.
Через пару минут он ушел в направлении комнаты, где стряпали еду. А вернулся, держась за живот, изнемогая от хохота.
– Девка одну тарелку мыть – в руках осколки. Вторую – опять развалилось блюдо. Она как вскочит, как завопит: «Батюшки, недобрым глазом на меня глянули! Проклятием тяжким со свету сжить хотят!»
Сидевшая за соседним столом компания радостно захохотала. Николай хотел было возмутиться – зачем невинную девушку пугать, к тому же, из жалования ее всенепременно вычтут за те тарелки – однако же уже несли Лермонтову счет. И он, хитро улыбаясь, сознался в своей шалости, попросил добавить в расчет за попорченную глупой проделкой посуду.
Вечером – в гостиной генеральши Верзилиной, среди трех ее красавиц-дочерей и многочисленных кавалеров, всех как один, офицеров, что весьма обычно на водах – опять с ним же встреча, с Мишелем. Он довел до слез эпиграммами бедную Эмилию, а потом покаянно попросил:
– Дозвольте пригласить вас на тур вальса. В последний раз, я роковым образом чувствую, буду танцевать этот танец.
Хотя глаза девушки от обиды подозрительно блестели, она едким тоном ответствовала:
– Коли последний – так и быть. В последней просьбе отказывать не пристало. Соглашаюсь я с превеликим удовольствием.
Все-таки он весьма, весьма остро предчувствовал свою кончину, ясно видел трагичный конец жизни...
После танцев Эмилия стала петь, аккомпанировал ей на рояле князь Трубецкой. А Мишель, вознамерившись заманить в свои сети младшенькую Верзилину, Надежду, отошел с ней к окну.
Николай наслаждался – пела Эмилия славно и чисто. А когда смолкли звуки музыки, по гостиной пронесся веселый голос Лермонтова:
– Наш Мартышка не хуже черкеса на кинжал свой колет беса.
Кровь прихлынула к лицу.
«Вот же подлец! – подумал Мартынов, медленно приближаясь в развалившемуся на стуле Мишелю. Тот, закончив глупейшую свою декламацию, натянуто улыбался и болтал ногой. – Когда же он оставит меня в покое?! И зачем я одел сегодня черкеску и кинжалы? Лермонтов, сам любящий костюм горцев, прямо зеленеет от зависти!»
– Меня совершенно не радуют ваши глупые бездарные эпиграммы, – голос Николая звучал холодно, хотя в душе все кипело от ярости. – Но особенно меня возмущает, что вы позволяете себе так обо мне отзываться на людях, причем всенепременно в присутствии дам.
Лермонтов быстро вскочил, выпрямился, стараясь придать своей неказистой фигуре если не стати, то хотя бы выправки. И, хитро подмигнув, прошептал:
– Так
Глаза Лермонтова, темные, жаркие, бегали по сторонам быстро-быстро. Вид же его выражал неимоверное собственное достоинство и полное презрение к окружающим.
– Безусловно, – учтиво отозвался Мартынов. – Я даже настаиваю, чтобы вы мне дали удовлетворение...
Стреляться с приятелем? На следующее утро эта перспектива казалась ему совершенной и очевидной глупостью.
«Сделаю вид, что не согласен на перемирие, – рассуждал Николай, принимая Глебова и Васильчикова, секундантов Мишеля. – Потом, конечно же, пальну в воздух, не убивать же его из-за такой ерунды. Но охоту к глупым шуткам и дурацким стишатам я отобью, не так смел Мишель, как хочет казаться и как думают обольщенные им дамы».
В назначенный час все встретились в четырех верстах от Пятигорска, на скрытой кустарником просторной площадке у подошвы Машука.
– Отчего нет доктора? – спешившись, поинтересовался Николай, стараясь глядеть мимо Лермонтова. Тот все время нервно посмеивался, глаза его были совершенно бешенными. – Против правил ведь, когда без доктора.
– Я вас уверяю, – Мишель ловко спрыгнул с лошади и стал ее привязывать, – что доктор вам без надобности будет. Стреляться с таким дураком, как вы, я почитаю ниже своего достоинства.
Николай поначалу оскорбился. Впервые захотелось всадить Маешке пулю в грудь! И не ранить, а убить, убить насмерть!
Однако же Лермонтов выглядел таким злым и раздосадованным, что на ум приходило одно. Болен. Не в себе. А потому грешно на него обижаться.
«Что так разозлило его? – Мартынов краем глаза видел, как Васильчиков стал отмерять шаги, благо, места на поляне было предостаточно. – Наверное, кто-то из девиц Верзилиных в эти дни не ответил на пламенные его чувства, вот он теперь и бесится».
Их развели, потом дали команду сходиться.
Мишель пальнул в воздух.
Николай решил сшибить фуражку с головы приятеля, это должно напугать. Да и целиться в яркий околыш, светящийся на фоне находящихся за спиной Маешки зеленых кудрей Машука, весьма просто.
Рука держала пистолет крепко, околыш был на мушке, и потому Мартынов уверенно нажал на тугой курок.
А Мишель вдруг упал, как подкошенный.
Кровь на темном мундире издалека была не видна.
Однако сразу же стало ясно, что Маешка мертв. Он даже не сделал ни одного движения, чтобы прижать руку к ране, как это инстинктивно всегда делают раненые.
Нет, не ранен Лермонтов – убит...
В то же мгновение сразу стало твориться что-то невероятное.
Находившаяся над одним из многочисленных темных горбиков Бештау тучка начала разрастаться прямо на глазах.
Еще никто не успел приблизиться к лежащему навзничь Мишелю – а в секунду потемневшее небо уже разрезали молнии и проливной дождь стал оплакивать и омывать неживое, но еще теплое тело.
– Мертв, – перекрикивал гром Глебов.
– Убит! – вторил Васильчиков.
Николаю же казалось, что это очередная дурацкая шутка Маешки.