Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума

Успенский Михаил Глебович

— Рабби, — сказал барон проникновенно, — вы же меня знаете! Я же никогда не оторву уважаемого всеми человека от ученых занятий по сущим пустякам!

Конечно, мы даем вам эти руны как бы в аренду. В пользование. Разгоните ко всем чертям арабов, обустроитесь, восстановите Храм — тогда и вернете.

— И что вы хотите взамен? — спросил рабби тихо.

— А вы еще не поняли?

— Понял. Но вы все равно скажите, вот молодой человек тоже хочет услышать.

— А он что, тоже не понял?

—

Господа, господа, — сказал я. — Все должно быть произнесено вслух. Не я завел это правило.

— Он прав, Рудольф, — сказал рабби.

— Тетраграмматон, — шепотом произнес барон и повторил еще тише, но почему-то еще слышнее: — Тетраграмматон.

От этого шепота не то что у меня по спине — по стенам ко всему привычной пивной побежали мурашки. Латыш-хозяин алюс-бара за стойкой вдруг наклонил голову и замер, будто прислушиваясь к далекому приближающемуся грому.

«Уж не от Райниса ли он?» — подумал я мельком, но прогнал это подозрение: место встречи подбиралось не мной, учеником — и крайне тщательно.

Здесь было чисто.

— Мой ответ: никогда, — сказал рабби.

— Даже в аренду?

— А в аренду тем более.

— И даже на самых выгодных условиях?

— Барон, вот я сижу перед тобой, старый Исав. И ты танцуешь передо мной, старый Иаков. И твоя чечевица давно остыла. Что слава, доблесть, богатство?

Дым. И ты хочешь за дым приобрести солнце? Смешно. Вот и молодой человек посмеется вместе со мной. Ха-ха-ха.

Я и рад был бы от души посмеяться, но не знал толком, над чем. Да и вид барона не располагал к веселому смеху. Так выглядит человек, который опрокинул стопку чистого спирту, а там — вода.

Он долго сидел, обхватив голову руками. Потом выпрямился. Лицо его было белое.

— Ты мне все равно отдашь его, — сказал он, присвистывая бронхами. — Сам придешь. На коленях приползешь. Молить будешь: возьми. Даром возьми. Ты просто не представляешь цену, которую тебе придется заплатить за сегодняшний отказ.

Но, как бы ни шипел барон, а рабби Лёв в свое время на равных говорил с императором Рудольфом Габсбургом, тезкой барона и великим алхимиком.

— Господа, господа, — поспешно вклинился я, — а что это мы пиво-то не пьем?

5

Побеждая, надо уметь остановиться.

Лао Цзы

Операция не могла не удаться, поскольку Николай Степанович был самым старым солдатом на свете.

— Сверим часы. Без четверти три.

— Так точно, — сказал Левка.

— Два сорок два, — сказал Тигран. — Сейчас подведем.

— Гусар, — сказал Коминт.

И

точно — вернулся Гусар. Встал боком, порываясь убежать обратно и как бы приглашая идти за собой.

— Ну, все, — сказал Николай Степанович. — В три ровно переходим шоссе. Лев, иди за Гусаром, он дорогу знает. И — слушайся его.

— Постой! — вскинулся Левка. — У них же у самих собак — как собак, тьфу. Дато всюду со своим ротвейлером ходит, даже в сауну, и вообще.

— А вы, значит, и об этом не подумали? Нормально, ребята. Всех вас стоило бы расстрелять перед вашим же строем.

Тигран нервно хихикнул.

— А ты, Саят-Нова, что бы ни происходило, хоть голые девки из-под каждого куста полезут — бежишь на пляж и очень метко стреляешь по катеру. Иначе они из своего «владимира» нас пошинкуют мелко-мелко.

— Понял, командир, — сказал Тигран. — Мне тоже этот катер очень не нравится, не знаю, почему.

— Ну, все, — сказал Николай Степанович. — Патронов не жалеть, пленных не брать.

— И блядей? — с сожалением спросил кто-то.

— Женщин и детей не трогать. Мы не горцы.

— Понял, командир!..

Шоссе переползли тишком ровно в три часа. Коминт вел, Тигран шел вторым, Николай Степанович прикрывал. Еще десять минут ушло на поиск отметины, оставленной Гусаром.

— Здесь, — сказал, наконец, Коминт.

Лаз в зарослях ежевики был совершенно незаметен, и выдавал его лишь резкий мускусный запах. Луна, наливаясь багровым, висела справа — на удачу.

Они протиснулись в узкий лаз. Под забором было подмыто, промоину затягивала железная сетка, отодранная с одного конца. По верху забора висела спираль Бруно и светились глазки охранных устройств. А здесь — всего только крапива, зимой не имеющая силы.

Стрелки сошлись чуть пониже трех, когда маленький отряд пробрался сквозь акацию и занял исходную позицию у подножия разросшейся шелковицы. Луна теперь была впереди, очень низко, и на фоне серебрящегося неба резко отпечатаны были силуэты корпусов, тарелка спутниковой антенны на крыше столовой и тонкая труба далекой котельной.

— Этот корпус? — прошептал Николай Степанович, указывая Коминту на ближайший к ним.

— Этот.

— Ну, с Богом: — он перекрестил друга, тот кивнул — и растворился в темноте.

Потянулось томительно время. Минута. Две минуты. Три.

— Что ж ты, Гусар. — и в этот момент грянуло!

Это происходило довольно далеко, и все же — такого воя и рычания дикой собачьей битвы ему слышать не приходилось. Будто не десяток собак носилось по бывшему (впрочем, почему бывшему?) лагерю — и вдруг сошлись каждая против всех, — а сотни, тысячи: Тигран напрягся и задрожал.