Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
И все же голос нельзя было не узнать.
Кричал отец Сильвестр.
Гудки отбоя…
Крис встал. Панкратов тоже встал. Он был бледен.
— Это не мы… Нет!
— Псы сорвались с цепи? — бешено прошептал Крис.
— Не знаю…
— Вот что. Идите к дьяволу. Ященко вы не получите. И палку вашу я искать не стану. И, чтоб вы знали… А, впрочем, ладно, эпическая сила. Убирайтесь.
Панкратов стоял, вцепившись в столешницу.
— Зря вы так, — сказал он наконец. — Это… совпадение. Или что-то еще. Или кто-то не хочет, чтобы мы договорились.
— Яне
— Ах, да не в этом дело… Все — наперекос… Знаете, что вас ждет через пять лет?
— Надеюсь, что от знакомства с вами я буду избавлен.
— И не только от этого… Показать?
— Слушайте, Панкратов…
— Я спрашиваю: показать вам, что вас ждет через пять лет? Вот прямо сейчас? Показать?
Он наклонился вперед, и Крис тоже наклонился, взъерошив невидимые перья; стол разделял их…
Вошла Хасановна с подносом. Легко позванивали стаканы в парадных подстаканниках.
— Вы опять со своими фокусами, Илья Кронидович? Не надоело ли еще? Стыдно, не молоденький…
Панкратов застыл, глядя на идущую старуху, как на привидение с мечом или с косой. Рот его приоткрылся…
— До …ра?
— Смотри-ка, узнал… А гордый стал, как лебедь, по сторонам не смотрит… он весь порыв, он весь отважен. Сколько заварки? Сердчишко не подводит еще?
Панкратов бессильно опустился на стул, перевел взгляд на Криса, на молчащих Коломийца и барона — будто ища подмоги.
Не нашел…
— Хасановна, — сказал Крис тоже как-то бессильно. — Кажется, Сильвестра убили. Только что.
Хасановна поставила поднос на край столешницы, перекрестилась.
— Царствие божие… А почему «кажется»?
— Действительно… — Крис дернулся лицом. — Да что же я… Трубу! Нет, все, не надо… сейчас …
Он набычился, напрягся так, что вены на шее вздулись толстенными веревками, лицо побагровело, покрылось испариной. Руки делали какие-то движения…
Коломиец за его спиной медленно вставал.
— Поехали! — закричал Крис. — Ты с нами, горилл возьми, но на удалении, — пальцем в грудь Панкратову. — Рифат, Нина — не пускать никого. Мы скоро.
— Не гориллы, а секьюрити… — обиженно сказал Панкратов, но уже в пустоту.
Полет по рассветным улицам был страшен. Оранжевые цистерны как будто специально лезли поперек…
Почти успели. Еще мелькнули какие-то серые спины меж гаражей-ракушек.
Распахнута дверь. Запах дыма и чада. Кто-то из соседей высовывается — будто только что проснулся. Будто можно было спать под тот вой: «Не-е-е-е-е-т!!!»
Баррикада в прихожей: стол, тумбочка. Опрокинуты. Не пускал…
В зале — перевернуто все. Догорающий костер посередине ковра.
Кровавая перевернутая звезда на стене. На звезде распят головой вниз голый мужчина. Кровь сочится из десятков ран, покрывающих грудь и плечи.
Лицо его почти сожжено — сплошной пузырь, черные лохмотья, красное мясо, кость.
Как ни странно, снятый, он говорит:
— Счастье какое… Сонюшка-то приревновала меня, ушла… Кристофор?.. Женя? Руку дай.
Сильвестр всхлипнул прерывисто и замолчал. Голова с костяным стуком откинулась, рот приоткрылся.
Крис отпустил его руку, встал. Панкратов мялся в дверях, опасаясь войти.
— Позвоните в милицию, — сказал ему Крис.
— А… я адрес …и кто…
Крис зажмурился, стиснул зубы.
— Да-да. Сейчас узнаю. Сейчас…
ГЛАВА 20
Ираида оказалась тюремщицей дисциплинированной и жестокой. Антон Григорьевич ни на миг не оставался вне ее поля зрения. При визитах в туалет она не обращала ни малейшего внимания на его просящее мычание и короткие жесты связанными руками. Пить позволяла только через соломинку, вставляемую в дырочку в пластыре. И на предложение деда запереть негодяя в чулане, а самой чуток отдохнуть ответила коротким яростным фырканьем.
Сколько же прошло дней с той поры, когда она выпросила у хмурого недоопохмеленного мужика в фартуке новенькую желтоватую афишу? Она попыталась посчитать дни — и сбилась. Потом еще раз — и опять сбилась…
Выходило, что — двое суток!
Бред. Не меньше недели…
Она нашла календарь (с какой-то голой коровой) и стала считать, водя пальцем по цифрам. Но и здесь получалось — двое суток.
Время растянулось, как аккордеон…
Иван изредка просыпался, вздрагивал, засыпал опять. Дед трогал его лоб, хмурился, ворчал.
Беспокойно стучали часы на стене.
Около девяти пленник начал проявлять беспокойство. Он мычал, страшно водил глазами и пытался что-то показать на пальцах. Ираида не выдержала — взялась за уголок пластыря, потянула. Пленник напряг лицо.
— Смотри: заорешь…
Сделал страшные глаза: нет!
Пластырь оторвался, обнажив краснющую кожу в разводах клея.
— О-о-омм…
— Что хотел сказать? Не тяни.
— Ф-фуу… Хааа …Слушайте, девушка. Давайте сюда вашего главного идиота. Надо же, такой умный и так ни черта не соображает…
— Можешь сказать мне. Я передам.
— Да что бы ты понимала…
Дед Григорий, не вставая, отвесил ему увесистый подзатыльник. Пленник лязгнул зубами и прикусил язык.
— Ну што ш вы шрашу — по гоове-то…
— Дывысь, Ираидо: срака сракою, а як гарно блэкоче… Чого тильки в ций Москви нэ побачиш.
Пленник пошипел еще, более робко, потом попросил воды. Напившись, откинулся назад, оперся затылком в стену — и вздохнул протяжно, почти завыл…
В дверь тут же заглянул Джеймс-Вася. Он караулил снаружи, держа в руках милицейскую резиновую дубинку.