«Посмотрим, кто кого переупрямит…»
Шрифт:
“К станкам в ту ночь я не вернулась, а пошла прямо домой. Хозяева не спали – к ним прибежал кто-то с фабрики рассказать, что меня потащили «в кадры». Хозяин вынул четвертинку и налил три стакана: «Выпьем, а потом рассудим, что делать».
Когда кончилась ночная смена, один за другим к нашему окну стали приходить рабочие. Они говорили: «Уезжай», и клали на подоконник деньги. Хозяйка уложила мои вещи, а хозяин с двумя соседями погрузили меня на один из первых поездов. Так я ускользнула от катастрофы благодаря людям, которые еще не научились быть равнодушными. Если отдел кадров первоначально не собирался меня арестовывать, то после «проводов», которые мне устроили, мне, конечно бы, не уцелеть…” [136]
136
Собр.
Э. Штатланд, посвятивший всевозможным “разоблачениям” Н. Я. специальный блог, не поверил в этот рассказ, усомнившись в реальности такой демонстрации солидарности со стороны текстильщиков в адрес незнакомой им интеллигентной тазовщицы. Сомневаюсь в его достоверности и я.
Но не соглашусь с тем, что такая “новелла” – чуть ли не операция прикрытия якобы для оправдания побега именно в Шортанды, о котором Н. Я. в своих книгах даже не упоминает.
Несомненно одно: в Струнине Н. Я. укрывалась и укрылась от калининских “голубчиков” (так называет она гэбэшников за их голубые околыши и фуражки). После того как фабричный отдел кадров заинтересовался ею (так ли театрально, как с парой чистеньких молодчиков, отключающих ночью машины ради прогулки с Н. Я. по цехам, или как-то менее театрально), оставаться здесь стало небезопасно. Нужно было еще раз перепрятаться, чтобы укрыться от голубчиков уже струнинско-владимирских.
Но где? Москва и Питер отпадают. Оставалось всего два места на земле, где ее, беженку, не попросили бы назавтра же вон, как это сделала семья брата арестованного Бена Лившица с его женой и сыном. Эти два места: Воронеж с “Ясной Наташей” и Шортанды с человеком, некогда разбудившим Мандельштама своей дружбой.
От Наташи уже давно не было писем, но, даже если бы и были, Н. Я. всё равно предпочла бы Шортанды, куда уже мысленно собиралась – правда, не раньше апреля [137] .
137
См. в письме Кузину от 14 октября 1938 г. (Кузин. С. 547).
Во “Второй книге” она пишет о Струнине и обо всей ситуации так: “Оттуда я тоже вовремя ускользнула. Меня не нашли и не стали искать, потому что я была иголкой, бесконечно малой величиной, одной из десятков миллионов жен десятков миллионов сосланных в лагеря или убитых в тюрьмах” [138] .
О том, куда она ускользнула, Н. Я. сочла за благо не написать.
Знали об этом только брат с невесткой, Осин брат Шура с женой и Шкловские (путь в Шортанды пролегал через Москву, разумеется). Даже подружке Эмме, щадя ее “стародевичье воображение”, Н. Я. предусмотрительно ничего не сказала. Сказала уже потом, но не уточняла, когда это было [139] . А та сама не догадалась, иначе бы откомментировала Надин “адюльтер”!
138
Собр. соч. Т. 2. С. 603.
139
Ср. упоминание у Э. Г. Герштейн: “Надя ездила к нему в Казахстан, где он работал в совхозе, кажется, агрономом” (Герштейн. С. 214).
В Шортанды Н. Я. пробыла месяц или больше, вернувшись в Москву только накануне самого Нового года.
В ее отсутствие произошло то, из-за чего она так не хотела уезжать. Из-под Владивостока пришло Осино письмо – самая настоящая, без натяжек, весточка с того света. Вообще-то допускались отправка и получение до двух писем в месяц. Но других писем Мандельштам, кажется, и не писал [140] .
Написанное примерно 7 ноября [141] , переваренное цензурой и отправленное из лагеря 30 ноября, оно достигло Москвы, судя по штемпелю, 13 декабря.
140
Разве что товарищу Сталину, о чем О. М. говорил как-то своему солагернику Д. Маторину. Наверное, с напоминанием, что ему, Сталину, пора уже его, Мандельштама, выпускать – как это между ними уже давно заведено и принято. История, правда, умалчивает, где именно такие письма бросали в печку – во Владивостоке, Магадане или всё же в Кремле.
141
Con amore.
Значит, к адресату было доставлено 14 декабря:
“Дорогой Шура!
Я нахожусь – Владивосток, СВИТЛ, 11-й барак. Получил 5 лет за к.р.д. по решению ОСО. Из Москвы, из Бутырок этап выехал 9 сентября, приехали 12 октября. Здоровье очень слабое. Истощен до крайности. Исхудал, неузнаваем почти. Но посылать вещи, продукты и деньги не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей.
Родная Надинька, не знаю, жива ли ты, голубка моя. Ты, Шура, напиши о Наде мне сейчас же. Здесь транзитный пункт. В Колыму меня не взяли. Возможна зимовка.
Родные мои, целую вас. Ося.
Шурочка, пишу еще. Последние дни я ходил на работу, и это подняло настроение. Из лагеря нашего как транзитного отправляют в постоянные. Я, очевидно, попал в «отсев», и надо готовиться к зимовке.
И я прошу: пошлите мне радиограмму и деньги телеграфом” [142] .
Прочтя и перечтя письмо, Шура бросился со Старосадского на Страстной, к Евгению Яковлевичу. Он-то и отправил Осе 15 декабря денежный перевод и “глупую”, по словам Н. Я., радиограмму: мол, не волнуйся, Надя под Москвой. Тогда же телеграмма ушла и в Шортанды, где подействовала скорее расслабляюще: Ося жив!
142
Оригинал письма ныне в Принстонском университете, вместе с основной частью АМ.
Копия, сделанная, по-видимому, тогда же адресатом – Александром Эмильевичем, была отправлена Жене – младшему брату О. М., в архиве которого и сохранилась.
Надя, однако, не бросилась сломя голову в Москву, а приехала только под Новый год – не позднее 28 или 29 декабря. Встречать 1939-й Надя пошла не к своему брату, где невестка собирала художнический бомонд, а к Осиному: даже неутихающий семейный скандал между Шурой и Лелей казался ей, против “бомонда”, музыкой.
…Посылку во Владивосток с теплыми вещами и салом Женя без Нади отправлять не стал. Это сделала уже она сама – 2 января 1939 года, а между тем самого Оси уже шесть дней как не было в живых!..
Весь январь и первую половину февраля 1939 года Н. Я. провела в Москве без прописки, что было опасно: нарушения паспортного режима было достаточно и для “своего” срока.
Через Виктора Шкловского и каких-то журналистов из “Правды” до нее дошел разговор, якобы имевший место в начале нового года в ЦК. Аппаратчики качали головой и говорили, что у Мандельштама, оказывается, и не было никакого дела, и это все ежовские штучки и ежовые рукавички, намекая на перегибы снятого в декабре наркомвнудела. Новелла фантастическая, но Н. Я., поверив, сделала и другой вывод: так говорят только о покойниках [143] .
143
Собр. соч. Т. 1. С. 468–469.
Между тем земля стала полниться слухами о чуть ли не остановке Большого террора и либерализме нового наркома в пенсне. И 19 января 1939 года Н. Я. написала Берии дерзкое заявление с наглым требованием – или освободить мужа, или привлечь к ответственности и ее, как постоянную свидетельницу и участницу его жизни и работы.
Но до 30 января она еще не знала наверняка, что освобождать было уже поздно и некого.
В этот день [144] принесли повестку из почтового отделения у Никитских ворот, откуда Женя отправлял во Владивосток почтовый перевод, а Н. Я. – посылку. Возвращая посылку, почтовая барышня пояснила: “За смертью адресата” [145] .
144
Сама Н. Я. датировала это 5 февраля – днем публикации в газетах указа о награждении орденами и медалями писателей. Однако Кузину о смерти Мандельштама она написала еще 30 января (Кузин. С. 564), и тем же днем датировано письмо Э. Герштейн Ахматовой с той же новостью (Герштейн. С. 56).
145
По другой версии, это был денежный перевод – с такой же припиской.