«Посмотрим, кто кого переупрямит…»
Шрифт:
С этого мига и началась ее, Надежды Яковлевны Мандельштам, новая – вдовья жизнь.
О том, как именно она началась, рассказано в одном из ее последних писем Харджиеву:
“В день, когда я получила обратно посылку «за смертью адресата», я зашла сначала к своему брату Жене и тыкалась как слепая по светлому коридору, не находя двери. Узнав о посылке, они мне сказали, что у Лены сейчас будут люди по делу (режиссеры!), и я ушла (попросту выгнали). Во всей Москве, а может, во всем мире было только одно место, куда меня пустили. Это была ваша деревянная комната, ваше логово, ваш мрачный уют. Я лежала полумертвая на вашем пружинистом ложе, а вы стояли рядом – толстый, черный, добрый – и говорили: – Надя, ешьте, это сосиска… Неужели вы хотите, чтобы я забыла эту сосиску? Эта сосиска, а не что иное, дала мне возможность жить и делать свое дело. Эта сосиска была для меня высшей человеческой ценностью, последней человеческой честью в этом мире…” [146]
146
Об Ахматовой.
Придя в харджиевской комнате в себя, Н. Я. сделала последнее и, наверное, единственное, что не могла не сделать в этот день, – написала в Шортанды:
“Боря, Ося умер. Я больше не могу писать. Только – наверное придется уехать из Москвы. Завтра решится. Куда – не знаю. Завтра Женя напишет. Надя.
Я не пишу – мне трудно” [147] .
Назавтра Н. Я. попробовала прописаться на месяц в своей же квартире – у матери, на правах ее гостя. Но бдительный Костырев парировал такую угрозу: дочку-нелегалку вызвали в милицию и предложили собраться и уехать.
147
Кузин. С. 564. Возможно, в тот же день она написала и в Воронеж, Наташе Штемпель. А сообщить в Ленинград – Ахматовой и Рудакову – она попросила Эмму Герштейн. Та была в Ленинграде, вернулась через несколько дней и сразу же приехала в Марьину Рощу, к Харджиеву. Еще через несколько дней А. А. прочла: “У подружки Лены родилась девочка, а подружка Надя овдовела” (Герштейн. С. 56; подружка Лена – это Елена Константиновна Гальперина-Осмеркина, девочка – ее дочь Лиля, родившаяся 30 января 1939 г.).
Между тем через положенное время пришел ответ из Шортанды [148] :
“Милая Надежда Яковлевна!
Нынче получил ужасную весть от Вас. Мне тяжело невыносимо. Только нынче, может быть, я понял, как мне был лично дорог бедный Осип. Здесь я даже не могу никому рассказать об этом горе, и оно меня разрывает. И для Вас, и для меня было бы лучше, если бы мы узнали это, когда Вы были у меня. Если бы можно было отслужить по нем панихиду. До чего всё это страшно. Но ведь ждать можно было только этого. И как хотелось надеяться на хороший конец. Вы знаете, что я стоек в несчастьях. Но нынче, быть может, в первый раз я с сомнением посмотрел на все свои надежды.
148
AM. Box 3. Folder 103. Item 14. Одно из двух писем Б. С. Кузина к Н. Я., не уничтоженных ею.
И все-таки, я прошу Вас – держитесь. Не делайте никаких глупостей. Помните, что я Вам говорил. Мы не имеем права судить сами, нужна ли наша жизнь зачем-нибудь. Наш долг стоять, пока нас не прихлопнет судьба. Берегите себя. Если моя дружба над Вами не имеет силы, то этого требует память об О. Я говорю это Вам с совершенным убеждением. Я не всегда верю своему уму. Но совесть у меня крепкая. Она меня не может обмануть. То, что я Вам говорю, – только от совести.
В феврале, вероятно, моя комната будет занята. Перебейтесь чем-нибудь месяц. Потом приезжайте ко мне. Хотите – останьтесь у меня совсем. Хотите – поживите в гостях. Считайте вместе со мной, что О. был мой второй несчастный брат. О. знал мою верность. Мне кажется, и он понимал, что мы с ним встретились не совсем случайно. Он был бы рад, если бы мог знать, что Вы поселились у меня. И Вам не будет трудно жить у его и Вашего друга.
Целую Вас, бедная Наденька. Ваш Борис К.”
Это было именно дружеское письмо и братское приглашение от человека, их искренне любившего – и мертвого О., и его бедную Н., человека, готового поделиться с ней последним и сделать всё для того, чтобы смягчить уже полученный удар. Но это не было предложением руки и сердца (последнее у Бориса Сергеевича было уже занято). Бедная же Надежда Яковлевна, понемногу приходящая в себя, кажется, не уловила или проигнорировала этот нюанс. Она явно воспряла духом и стала благодарно собираться в Шортанды – полагая, что про “погостить” или “насовсем” она решит (или они решат) на месте. В этот-то “нюанс” она и врезалась в конце апреля – фронтально, лоб в лоб – и рассвирепела. Но их дружба-любовь была из прочных материалов, она разбилась не насмерть, а так, чтобы воскреснуть и уже в мае встать на костыли, а потом, когда затянулись раны, растянуться еще на десятилетие, оставив по себе пронзительную эпистолярную память.
О первой, она же последняя, поездке Н. Я. в Шортанды и даже о том, что Н. Я. была влюблена в Кузина, я слышал задолго до выхода книги Б. С. Кузина и Н. Я. Мандельштам [149] . “Тому не быть, трагедий не вернуть!..” – эта замечательная книга, вышедшая в 1999 году, обнажила искрящий на стыках нерв этого
“Я не хочу, чтобы после моей смерти гадали, были вы моим любовником или нет” [150] , – писала Н. Я. Кузину в мае 1939 года и требовала вернуть ей свои письма для уничтожения (и ее можно понять). И если бы Кузин тогда поддался ее напору [151] или если бы их уничтожила Ариадна Валерьевна Апостолова – вдова Кузина (которую тоже можно было бы понять), или если бы издатель и соста витель книги 1999 года не отважились публиковать их так, как они были написаны, то сведения о поездке, рано или поздно просочившись, оставили бы по себе какое-то обывательское послевкусие, как от какой-то низменной (да еще, мол, в такой момент!) измены.
149
Con amore. С. 734, 736. Об этом рассказывала мне и Э. С. Гурвич, вдова Шуры.
150
Из письма Кузину от 8 июля 1939 г. (Кузин. С. 593)
151
Замечу, что и сама Н. Я., когда Евгений Эмильевич, младший брат О. Э., попросил ее отдать адресованные ему письма брата (однозначно компрометирующие его), не колеблясь отказала ему.
Со временем восторжествовала бы бытовая – плоская – версия событий, на которую столь падка так называемая женская проницательность. И достался бы этот трагический дуэт рукам, либо трясущимся от ненависти и морализаторства, либо лоснящимся от ханжества и пошлости – с “вердиктами” наподобие этого: “…Известно, что Надежда Яковлевна пыталась устроить свою личную жизнь еще в то время, когда муж находился в заключении…” [152]
Вольн'o же святошам, читая чужие – уж не для их-то глаз точно – письма, морщить лобики и корить Н. Я. за разные нестыковки и за то, что в кратком общении и откровенном, искреннем обмене мыслями и чувствами с близким по духу человеком она черпала силы и находила как утешение, так и отчаяние.
152
Обоймина Е., Татькова О. Мой гений – мой ангел – мой друг: музы русских поэтов XIX – начала XX века. М.: ЭКСМО, 2005. С. 584.
Письма Надежды Мандельштам к Борису Кузину – это пространство трагедии, стихия, но еще и непреднамеренная и остросюжетная проза!
Проза не меньшая, чем воспоминания, а по мне – так и вовсе лучшая ее проза!
Кочевые сороковые и пятидесятые
“Место в сердце”, Или “В чем секрет вечных дружб”: из писем Э. Г. Герштейн Н. Я. Мандельштам
(Публикация и вступительная заметка П. Нерлера)
Эмма Григорьевна Герштейн воспринимается сегодня читателями как едва ли не основной оппонент Н. Я. Мандельштам и разоблачительница ее книг. Выведенная уже в “Воспоминаниях” Н. Я. не в самом привлекательном виде, после “Второй книги” Эмма Герштейн ощутила себя не только обиженной, но и оклеветанной. На книги Н. Я. она отозвалась “Мемуарами” (первое издание вышло в 1986 году в Париже, второе – в 1998 году в Санкт-Петербурге), где она не только ответила на обвинения себе и другим (в частности, Б. Рудакову), но и сама выступила со встречными исками к своей обидчице. При этом она не щадила и Осипа Эмильевича, “выводя на чистую воду” и его. Ответы Эммы Григорьевны явно проигрывали текстам Надежды Яковлевны, а ее контроткровения (про Надины “кривые ноги” и эротические практики) вызывали только улыбку: Н. Я. и не скрывала, что свой зачет по сексуальной революции сдала еще в Киеве, даже до знакомства с О. М. Но, быть может, самое неприятное в мандельштамиане Э. Герштейн – это ее попытка вывести стихи Мандельштама напрямую из того, что она только что разоблачила. Как аналитик мандельштамовской поэзии она потерпела полное фиаско, зато породила группу ценителей и подражателей.
Публикуемые здесь письма показывают совершенно иную фазу их отношений – фазу искренне дружескую, начавшуюся знакомством в 1928 году в академическом санатории “Узкое”. Казалось бы, фазе этой впору закончиться в августе 1946 года – после отказа Эммы Григорьевны от хранения части рукописей О. М., переданных ей для этого Н. Я. через Ахматову, возвращавшуюся в Ленинград из Ташкента через Москву [153] . Но это не так – дружеские отношения отнюдь не пресеклись, и в середине 1950-х годов Н. Я. ставила Эмму в один ряд со своим возлюбленным братом и его женой [154] .
153
См. наст. издание, с. 92–93.
154
См., например, в письмах Н. Я. к Шкловским-Корди, наст. издание, с. 118.