«Посмотрим, кто кого переупрямит…»
Шрифт:
Ее книги нарочито несправедливы, страшно откровенны, порой чудовищно физиологичны. Это крик не просто обиды, крик оскорбленной человечности, и на фоне людей XX века, которые пытались сохранить лицо, сохранить достоинство, сохранить справедливость, Надежда Яковлевна поражает именно своим желанием быть субъективной и демонстративно, подчеркнуто неправой. Она на своем примере показывает, что сделали со всеми.
В принципе, все, кто пишет о Мандельштаме, кто его читает и любит, а любят одинаково, я уверен, условно делятся на последовательниц Надежды Яковлевны и на последовательниц Лидии Корнеевны. Лидия Корнеевна, которую не зря же Габбе называла “Немезида” Чуковская, с ее гневными мемуарами “Дом поэта”, всегда была страшно честным человеком. Она готова нести поэта на руках до тех пор, пока он идет на свою Голгофу, но стоит ему шаг соступить с этого пути, просто по обычной человеческой слабости, она тут же его начинает проклинать. Лидия
Надежда Яковлевна – человек всегда неправый, всегда уязвленный, всегда потерявший самое дорогое.
Хотя, казалось бы, их с Чуковской роднит то, что они обе потеряли мужей, бесконечно любимых мужей, но насколько Надежда Яковлевна не боится быть пристрастной, субъективной, насколько она не боится быть неправой, вот ровно настолько же она и сумела победить XX век. Потому что она показала, чт'o XX век сделал с человеком.
Мы видим ее отношения с Харджиевым, ее бесконечную, трогательную благодарность за сосиску, мы вспоминаем, как она рассорилась с Харджиевым, мы видим, как эти двое, искалеченные XX веком, обманули, предали и прокляли друг друга, и почему-то история их взаимного предательства, их взаимной ненависти говорит нам больше и может облагородить нас больше, чем двадцать историй о взаимной верности и о безупречности. Иногда надо быть небезупречным, иногда надо быть таким раненым, таким насмерть убитым, таким растоптанным, как Надежда Яковлевна.
И вот я рискнул бы что сказать. У нее в одном из набросков ахматовской книги есть очень точные слова: “Каждой ночью, во время физиологического счастья, я больше всего боялась, что ворвутся и прервут”. Почему-то поэтам всегда физиологически близки, и душевно близки, и литературно близки неправильные люди. У Мандельштама не могло быть праведной подруги. Подруги, которая не прощала бы ему измен, как сумела простить Надежда Яковлевна. Подруги, которая всегда тащила бы его к правильным решениям.
Мне ужасно нравится, что Мандельштам и Надежда Яковлевна были такими неправильными людьми. Мне очень нравится, что Мандельштам мог съесть чужую кашу с моржевятиной и сказать: “Зато она досталась поэту”. Это правильно, потому что сила человеческой слабости, сила человеческой уязвимости в XX веке важнее, и триумфальнее, и дороже, чем сила каменной, целеустремленной упертости.
Как сказала Лидия Гинзбург: “Железных людей нет, есть люди деревянные”. И для нас такое счастье, что Надежда Яковлевна была не железной и не деревянной, что она была как мы, что она была уязвленной, растоптанной, неправой, несчастной и что она сказала главные слова XX века: “Спрашивать будут не с тех, кто ломался, а с тех, кто ломал”.
Очень важно и то, что уточнил Фазиль Искандер: “Кто не сломался, тех плохо ломали”.
Дмитрий Нечипорук
“Переоценка ценностей”: Надежда Мандельштам как политический комментатор послесталинской эпохи
Постановка задачи
Надежда Яковлевна Мандельштам вошла в историю как автор мемуаров, посвященных в первую очередь ее мужу, поэту Осипу Эмильевичу Мандельштаму. “Воспоминания” и “Вторая книга” считаются ценными свидетельствами по истории взаимоотношений Мандельштамов с А. А. Ахматовой, помещенными в контекст рассуждений о значении сталинской эпохи. Этим аспектам всегда уделялось пристальное внимание со стороны тех ученых, которые изучали творчество Мандельштама или Ахматовой, а также исследовали жизнь и взгляды самой Надежды Яковлевны [902] .
902
Гладков А. “Я не признаю историю без подробностей…” / Предисл. и публ. С. Шумихина // In memoriam: Исторический сборник памяти А. И. Добкина. СПб.; Париж, 2000. С 521–654; Лазарев Л. Уходят, уходят друзья… // Знамя. 2008. № 10. См. также в кн.: Осип и Надежда. С. 134.
Но, помимо собственно мемуаров, на сегодняшний день опубликовано обширное эпистолярное наследие вдовы поэта, ее переписка в 1950–1970-е годы [903] , а также многочисленные воспоми нания о Н. Я. Мандельштам, в том числе ее младших современников, которые познакомились с ней в то время [904] . Эти источники дают более полное представление о ее взглядах в послесталинское время. Упускается из виду и ряд работ, опубликованных еще при жизни Мандельштам, по которым также можно составить представление о
903
Цит. по: Об Ахматовой. С. 8–9.
904
Мандельштам Н. Я. Воспоминания. Н.-Й.: Изд-во им. Чехова, 1970; Mandelstam N. Hope against Hope: A Memoir. Translated by M. Hayward. N. Y.: Atheneum, 1970; Мандельштам Н. Я. Вторая книга. Paris: YMCA-Press, 1972; Mandelstam N. Hope Abandoned: A Memoir. Translated by M. Hayward. N. Y.: Atheneum, 1974.
905
Нерлер П. Сила жизни и смерти. Варлам Шаламов и Мандельштамы (на полях переписки Н. Я. Мандельштам и В. Т. Шаламова) // Osteuropa. 2007. № 6. S. 229–237.
В данной статье мемуары вместе с прочими письменными и устными свидетельствами использованы для изучения эволюции мировоззрения Н. Я. Мандельштам в послесталинскую эпоху, когда стало возможным задуматься об утрате собственного “я”. Для нее это означало выйти из состояния страха и оцепенения и начать рефлексию пережитого. В статье мы покажем, что мемуары Мандельштам отражали не только ее отношение к сталинской эпохе, но и к процессам преодоления культа личности, развернувшимся в советском обществе начиная со второй половины пятидесятых годов, вплоть до семидесятых.
За это время Н. Я. Мандельштам проделала путь от умеренного оптимизма в отношении десталинизации советского общества в 1960-е годы до пессимизма в 1970-е, когда она уже не верила в возрождение интеллигенции путем реабилитации стихов опальных поэтов. Причем последнее настроение было окрашено христианским разочарованием как в гуманизме [906] , так и в самой идее восстановления дореволюционных ценностей, утраченных в 1920–1930-е годы [907] .
906
См. воспоминания А. Амальрика про “милленаристское” умонастроение Н. Я. Мандельштам в середине семидесятых годов: “В 1975 году Надежда Мандельштам, вдова поэта, сказала мне: “Я слышала, вы писали, что этот режим не просуществует до 1984 года. Чепуха! Он просуществует еще тысячу лет!” “Бедная старая женщина, – подумал я, – видно, хорошо по ней проехался за шестьдесят лет этот режим, если она поверила в его вечное существование” (Амальрик А. Записки диссидента. Анн Арбор, 1982. С. 35–36).
907
Де Мони Э. Интервью с Надеждой Яковлевной Мандельштам (9–10 октября 1977 г.) // Континент. 1982. № 31. С. 402.
“Воспоминания” и “Вторая книга”: история рецепции на родине и за рубежом.
После опубликования за рубежом мемуаров Мандельштам очень быстро сложились две историографические традиции, которые, выражаясь известным советским штампом, “идейно не пересекались”. Здесь уместно напомнить, что в 1970 году вышли в свет русское издание и английский перевод “Воспоминаний”, а в 1972 и 1974 годах вышли русское и американское издания “Второй книги” соответственно [908] . Таким образом, первоначальная рецепция мемуаров в Советском Союзе и на Западе сформировала два разных подхода к изучению и пониманию того, что в них было написано и осмыслено.
908
Об Ахматовой. С. 11–12.
Поскольку первыми читателями этих книг были не только те, кто знал лично Н. Я. Мандельштам, но и те, кто был знаком лично с главными героями мемуаров, в отечественной традиции на первый план вышла проблема тональности и достоверности написанного. Размышления о том, насколько верно так мрачно изображать 1930-е годы – эпоху не только сталинских репрессий, но и массового социального оптимизма, – относились прежде всего к “Воспоминаниям”. Например, А. С. Эфрон и Н. Д. Эфрос, также пережившие репрессии, не просто не разделяли пессимистический настрой автора, но и давали такому подходу отповедь.