«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Нерлер Павел

Вестники новой жизни: мировоззрение Надежды Мандельштам в годы частичной десталинизации.

После смерти Сталина в жизни Н. Я. Мандельштам начались перемены. В частности, появилась возможность изменения ее судьбы как вдовы О. Э. Мандельштама, неразрывно связанной с возвращением в советскую литературу произведений ее мужа. В 1956 году она, наконец-то, смогла защитить диссертацию [924] . В том же году был реабилитирован по второму делу Осип Мандельштам [925] . Осенью 1958 года в Тарусе Мандельштам, вероятно, приступила к написанию мемуаров [926] .

924

Осип и Надежда. С. 414.

925

Нерлер П. Слово и “дело” Осипа Мандельштама: книга доносов, допросов и обвинительных заключений. М., 2010. С. 171–172.

926

Об Ахматовой. С. 7.

Герштейн

вспоминала, что Н. Я. долго решала, “написать ли ей принципиальное письмо Хрущеву или засесть за свои воспоминания” [927] . Окончательный выбор был сделан, когда пришло понимание, что реабилитация поэта – это не только открывшаяся перспектива издания Мандельштама в серии “Библиотека поэта”, но и борьба за тот образ поэта, который сложился у нее самой. Когда в 1957 году в журнале “Знамя” А. А. Коваленков упомянул о мифической драке Мандельштама с Есениным, Н. Я. Мандельштам моментально написала письмо-опровержение в Союз писателей, требуя снятия главного редактора издания В. М. Кожевникова [928] . Она опасалась, что такие публикации могут помешать скорейшей литературной реабилитации Мандельштама, на что она, как видно из ее писем к Алексею Суркову, очень надеялась [929] . Поэтому важно было запечатлеть на бумаге свое представление о поэте в противовес прочим изображениям. Позднее ревнивое и негативное отношение вдовы поэта к современникам, оставившим в своих мемуарах иной его образ, побудит ее составить что-то вроде “классификации” “брехни” о нем, которую она приводит во “Второй книге” [930] .

927

Метафору “гипнотический сон”, означавшую безропотное подчинение сталинским порядкам, Н. Я. трижды упоминает в главе “Иррациональное” (Собр. соч. Т. 1. С. 119–120, 123).

928

Там же. С. 422. Еще в очерке “Куколки” для альманаха “Тарусские страницы” (1961) Н. Я. Мандельштам пыталась донести до читателя мысль о возрождении в Тарусе традиции художественных промыслов, которая была внезапно оборвана в конце 1920-х гг.

929

Три письма А. Суркову // Там же. С. 304–305.

930

“Надо различать брехню зловредную (разговоры «голубоглазого поэта» у Всеволода Рождественского), наивно-глупую (Миндлин, Борисов), смешанную глупо-поганую (Николай Чуковский), лефовскую (Шкловский), редакторскую (Харджиев, который мне, живой, приписывает в комментариях что ему вздумается, а мертвому Мандельштаму и подавно) и добродушную – вроде встречи в редакции «Сирена»” (Собр. соч. Т. 2. С. 64; а также примеч. на с. 626–627). В частной переписке Н. Я. Мандельштам в шестидесятые годы также время от времени обращается к проблеме “искажения” образов поэтов Серебряного века в прочитанных ею воспоминаниях. См., например, письмо Н. М. к Д. Е. Максимову от 28 апреля 1965 г. о “мемуаристах-врунах” Г. Иванове и Н. Павлович (Письма Максимову. С. 304–305).

Применительно же к хрущевскому времени основной лейтмотив “Воспоминаний” – сомнение и осторожный оптимизм в отношении десталинизации. Неверие в происходившие перемены она подкрепляет свидетельствами с мест. XX съезд и начало десталинизации Н. Я. Мандельштам застает в Чувашском педагогическом институте в Чебоксарах. Еще до XX съезда она со скепсисом воспринимает указание инспектора Министерства образования прекратить преподавателям писать анонимные доносы, которые более не будут приниматься во внимание. Причем ее сомнения не рассеиваются и во время работы над мемуарами [931] .

931

Собр. соч. Т. 1. C. 165.

Но именно в Чебоксарах и начинается процесс выхода из состояния молчания и отчаяния, “гипнотического сна” [932] . В одной из важнейших глав для понимания динамики мироощущения Н. Я. Мандельштам в послесталинское время – “Вестник новой жизни” – она описывает случайную встречу с поклонником стихов ее мужа в развалившемся бараке Чебоксарского пединститута. Во время этой встречи она преодолевает свой страх и открывается перед ним. Для нее он оказывается первым из поклонников поэта, кто за долгие годы молчания внушает ей полное доверие [933] .

932

Собр. соч. Т. 1. С. 421–422.

933

Письмо Н. Я. Мандельштам С. М. Глускиной от 9 мая 1966 г. // МАА. Ф. 8. Оп. 1. Д. 1. Л. 56.

В той же главе Мандельштам декларирует свой исторический оптимизм, свою веру “в победу гуманизма и высокой человечности”. Здесь она возобновляет заочный спор ее мужа с концепцией Блока о конце духа гуманизма и индивидуализма с наступлением духа музыки, воплощавшей вторжение масс, сокрушающих старую цивилизацию [934] . Начало главы перекликается с концовкой статьи О. Мандельштама “Гуманизм и современность” (1923), в которой тот полемизировал с Блоком [935] . По ощущению поэта, к началу двадцатых годов гуманистические ценности “ушли, спрятались, как золотая валюта”. Чуть ниже он оговаривается, что их возвращение – вопрос времени: “Переход на золотую валюту – дело будущего, и в области культуры предстоит замена временных идей – бумажных выпусков – золотым чеканом европейского гуманистического наследства, и не под заступом археолога звякнут прекрасные флорины гуманизма, а увидят свой день и, как ходячая звонкая монета, пойдут по рукам, когда настанет срок” [936] .

934

Блок А. Крушение гуманизма // Собрание сочинений: В 8 т. Т. 6. М., 1962. С. 93–115. Напрямую полемику с этой статьей Н. Я. Мандельштам ведет в главе “Италия” (Собр. соч. Т. 1. С. 336–343).

935

ПССП. T. 2.

С. 525.

936

Там же. С. 127.

Почти сорок лет спустя этот срок, по мнению Н. Я. Мандельштам, настал: “Мой оптимизм не поколеблен даже жестоким опытом первой половины нашего неслыханного столетия. Скорее даже наоборот: то, что пережито нами, надолго отвратит людей от многих соблазнительных на первый взгляд теорий, которые утвержда ют, что цель оправдывает средства и что «все позволено» ‹…› Мне кажется, что мы стоим на пороге новых дней. Я ловлю симптомы нового мироощущения. Их мало. Они почти незаметны. Но всё же они есть” [937] .

937

Это понятие Н. Я. Мандельштам в “Воспоминаниях” практически не использует (Собр. соч. Т. 1. С. 423).

Далее Н. Я. Мандельштам напрямую отсылает читателя к воззрениям Блока и Мандельштама, противопоставляя и сталкивая точки зрения поэтов на судьбу русской культуры. Пессимизм Блока, который олицетворяет один знакомый почитатель поэта, ее не убеждает, даже несмотря на то, что и для нее в годы революции “ценности гуманизма подверглись поношению и были растоптаны в прах” [938] .

XX съезд КПСС стал для Н. Я. Мандельштам ключевой вехой в начавшемся процессе пересмотра ценностей. Осуждение репрессий, хотя бы и кулуарное, изменило мироощущение советского человека, которое еще недавно основывалось на нежелании и страхе осмысливать окружающую действительность. Мандельштам выставляет счет интеллигенции двадцатых годов и тогдашнему молодому поколению за уничтожение ценностей во имя служения революции. Интеллигенция пошла на самоуничтожение, отринув универсальные ценности, свойственные самым разным слоям: “критическую мысль и связанную с ней тревогу, свободу мысли, совести, гуманизм…”. Выбрав охрану и укрепление сложившегося порядка во имя выгоды или из-за страха перед репрессиями, первое советское поколение интеллигентов, по ее мнению, изменило себе: “Инициатором пересмотра ценностей была интеллигенция. Пересмотрев их, она переродилась и стала чем угодно, но только не интеллигенцией” [939] .

938

Там же. С. 321–324.

939

Там же. С. 425.

В ожидании наступления лучших времен Н. Я. Мандельштам надеется на поэзию, интерес к которой среди молодежи для нее главное свидетельство возрождения интеллигенции. Признаваясь читателю в “неисправимом оптимизме”, она опирается на веру в поэзию как средство восстановления ценностей. Это и наполняет ее жизнь особым смыслом в послесталинские годы: она как вдова великого поэта должна донести его наследие до нового читателя, который, увлекаясь поэзией, ищет для себя “добра и правды” [940] .

940

Там же. С. 426. Эту же мысль Н. Я. Мандельштам доносила до своих близких друзей в письмах: “…Ценности восстанавливаются у людей в полной мере (не только у меня и моих знакомых, а у целого народа, и нам стало доступно то, что было спрятано под спудом не меньше чем тридцать пять – сорок лет. Вот и происходит таинственный процесс возвращения высокоценимых и раньше, и всегда, но оттесненных стихов. (Поэзия – та же “ценность”.)” (Письмо Н. Я. Мандельштам А. А. Ахматовой, январь 1964 г. // Об Ахматовой. С. 249–250).

Потребность Н. Я. Мандельштам объяснить себе и читателю все перипетии обретения утраченных ценностей сделали из нее заинтересованного наблюдателя противоречивого процесса десталинизации советского общества в шестидесятые годы. В это время вера в силу поэзии помогла ей трактовать многочисленные негативные примеры, никак не вписывавшиеся в понятие “оттепели” в положительном ключе [941] . Оптимизма Н. Я. Мандельштам хватило до конца шестидесятых годов. В черновике книги, посвященной Ахматовой, позитивный настрой удалось сохранить, хотя после смерти ближайшей подруги Н. Я. Мандельштам сетовала С. М. Глускиной на потерю душевного равновесия [942] . Но ни суд над Бродским, ни процесс Синявского – Даниэля, как видно из рукописи, тогда еще не поколебали ее исторического оптимизма. В первом случае репрессии “против одного интеллигента порождают десятки новых”, а процесс Синявского – Даниэля поднял на защиту “весь мир, и даже мы что-то вякали”.

941

Собр. соч. Т. 1. С. 344, 378–379.

942

“Хочется свободной книги, где методология не давит авторский голос”, – так выразила Н. Я. Мандельштам свой подход к написанию работ в уже процитированном ранее письме к Д. Е. Максимову (Письма Максимову. С. 297).

Точкой отсчета у Н. Я. Мандельштам была не сталинская эпоха, а двадцатые годы, когда, по ее мнению, и были заложены предпосылки для последующих репрессий. В той же неоконченной работе она вольно цитирует гневное выступление М. А. Шолохова на XXIII съезде КПСС: “В двадцатых годах мы за это ставили к стенке, и никто не шумел…” [943]

Куда больше Н. Я. Мандельштам беспокоила реакция на десталинизацию в самом советском обществе. Негативное восприятие снизу борьбы с культом личности Сталина в 1956–1962 годах Мандельштам описывает и в “Воспоминаниях”, и во “Второй книге”. Проживая в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов сначала в Тарусе, а затем в 1962–1964 годах в Пскове, Мандельштам неоднократно упоминает о неприятии “переоценки ценностей” среди сталинистов. Псковский сосед Мандельштам, маляр, напивавшийся в дни получки, чтобы в очередной раз вспомнить, как хорошо жилось при Сталине, словоохотливый попутчик в поезде “Москва – Псков”, осудивший не только публикацию “Одного дня Ивана Денисовича”, но и рассказ писателя Г. И. Шелеста “Самородок” в “Известиях”, а также некоторые другие персонажи служили, по ее мнению, примером инерции прошлой эпохи, которую поддерживали прежде всего те, кто боялся социальных перемен [944] .

943

Об Ахматовой. С. 117.

944

Собр. соч. Т. 1. С. 422.