Посох в цвету: Собрание стихотворений

Бородаевский Валериан Валерианович

IV. ДОМ ДЕДОВ. Сонет

Ты не для жизни, нет, – для томной мелодрамы Построенный, стоишь, дощатый серый дом, Где стекла – в радугах, и покосились рамы С сердцами по углам, поросшими грибком. Здесь были до конца меланхоличны дамы… Как нежно клавесин журчал и пел о нем! Но франты ловкие ловили легче гаммы Записку жгучую с надушенным платком. И тонкий аромат красивого порока, Насквозь провеянный дыханьем злого рока, Струил трагический и пряный пустоцвет; И сколько шепотов носилось в темных залах, Когда оглядывал в раздумьи пистолет Вивёр, развенчанный усмешкой губок алых!

V. ПОРТРЕТ В КАБИНЕТЕ. Сонет

В шлафроке стеганом, над грудью утучненной Чубук подъемлет он как

некий властный жезл; Десница ж мягкая с истомой полусонной Качает плавно кисть пурпурную у чресл. На блеклом бархате резных огромных кресл Как светел воск лица и череп обнаженный! А над челом кумир Киприды благосклонной Восставил друг искусств и судия ремесл. Припухлые глаза, не ведая печали, От дней медлительных лазурность потеряли, – Лишь тлеет искорка в хладеющей золе. Отец для поселян, а к девам пуще ласков, Он весь тут до конца. – Прибавьте на столе Том кожи палевой с тиснением: Херасков .

VI. ЦЕРКОВНЫЙ СТАРОСТА. Сонет

Ты был простой и тихий человек И в сюртуке ходил ты длиннополом; Краснел как девушка, детей не сек И не блистал ни сметкой, ни глаголом. – Стань ктитором! – тебе однажды рек Сам протопоп. В молчании тяжелом Ты сгорбился, потупя пленку век, Зане ты был смиренным мукомолом. И двадцать лет по церкви ты бродил С тарелкой жестяной, покуда сил Хватало. Колокол, тобой отлитый, Так сладок в ночь, когда затихнет мир, Что для тебя, почивший под ракитой, Он, – верю, – слаще лучших райских лир.

VII. ПРИКАЗЧИК

Дорожкой полевой в потертом шарабане Ты не спеша трусишь… Луга еще в тумане; Но встал ты вовремя: ты правишь ремесло. Картуз, надвинутый на хмурое чело, В рубахе кубовой твой стан отяжелелый, Степная крепость мышц и шеи загорелой, В перчатке замшевой огромная рука И длинный жесткий ус, седеющий слегка, На грунте желтых нив и неба голубого, — Как много для меня храните вы родного! Лошадка круглая, не требуя вожжей, Бежит размеренно – ни тише, ни скорей. Ты должен осмотреть порядки полевые: Потравы нет ли где, идут ли яровые, Шалят ли овражки; не виден ли жучок… Телега встретится: соседский мужичок; Поклон приветливый – и вольная дорога. – Ты тронешь козырек и поворчишь немного, Что, в рожь заворотив, погложет как-никак Клячонка тощая тобой хранимый злак. На полку едешь ты. Там вольный распорядок. Подолы подоткнув, рассыпались меж грядок Девицы шустрые; не молкнет яркий смех… Мелькнет вдруг молодость и первый сладкий грех, И первое «люблю» полольщицы-дикарки В глазах, расширенных как у пугливой ярки, Что нож почуяла от любящей руки И блеет и дрожит, исполнена тоски… И снова никого… Кругом простор да тишь. Поводья натянув, на пашню ты катишь, А чибис, вспугнутый над ржавыми лугами, Кружит и плачется и хлопает крылами… Уж солнце высоко, и недалек обед. Ты повернул – домой… Подруга многих лет, Смирившая твой пыл своей природой прочной, Завидя шарабан в окошечко молочной, Поспешно кубаны на ледник отошлет И, сплющив нос, к стеклу губами припадет.

VIII. ПОВАР

Ходит черный при луне Таракан по балалайке И бренчит о старине Да о белой молодайке. На плите вода шипит, Жаром пышет поварская. – За окном сверчок трещит, Смотрит звездочка, мигая… – Спишь ты, старый? – И стучат Девки шустрые в окошко. За картинами шуршат Прусаки… Мяучит кошка. Замирает при луне Таракан на грустных струнах, И бежит по седине Серебро от струек лунных… Ну, играй же, таракан! Запляши на балалайке! – «Ночь раскрыла сарафан, Светят груди молодайки!»

БОГИНИ

I. БОГИНИ

Их было две по сторонам балкона, Отрытые из древнего кургана, Две бабы каменных, широкоскулых И с плоским носом — две огромных глыбы, Запечатлевших скифский вещий дух. И милый дом, восставшие от праха, Вы сторожили, мощные богини, С улыбкой простоватой и жестокой На треснувших, обветренных губах… Одна была постарше, с вислой

грудью. Ее черты казались стерты влагой: Быть может, сам великий, синий Днепр Ее терзал в порыве покаянном, – Владычицу греховную зачатий, – И мчал к морям, с порога на порог. Другая, юная, еще хранила облик Девический; граненых ожерелий Тройная нить ей обнимала шею, Округлую и тяжкую, как столп. О, серый камень, как томил ты дивно Ваятеля, – как мучил он тебя, Чтобы мечту пылающих ночей Привлечь к твоим шероховатым граням! Когда ко мне прекрасная хозяйка. Чуть улыбаясь, шла с балкона, в блузе И пышных локонах, кивая головой, И становилась, опершись на плечи Одной из двух таинственных богинь, – О, что тогда в груди моей кипело… Я слышал речь ее, с едва заметным Акцентом польским, целовал персты И увлекал от каменных чудовищ К террасе, завитой плющом тенистым… А там, внизу, они стояли грузно, И каменные плечи их серели Непобедимой, вечной, мертвой мощью…

II. В ОСЬМНАДЦАТЬ ЛЕТ

В мой городок из северной столицы Глухой, метельной ночью я скачу Услышать смех двоюродной сестрицы. Я юный ус порывисто кручу, Бубенчикам заливистым внимаю И ямщику нелепости кричу. Оборотясь, кнутом он машет: знаю! (А борода – как глетчер, и в глазах Лазурное приветствие читаю.) Вкруг фонарей танцует снежный прах; Дымится пар над крупами лошадок И свищет ветер в гривах и хвостах. И этот свист, как голос лирный, сладок Под сводами торжественных ворот (Являющих возвышенный упадок). Вот белый дом. И здесь она живет… Молчите, бубенцы! И тихо мимо Дверей заветных он меня везет. Горит душа, больной тоской томима, И к лону нежной девушки мечта – В осьмнадцать лет! – влечет неудержимо. «Теперь скачи!..» Знакомые места: Дрема домов, что выбиты навеки, Как в бронзе, в детской памяти. Креста Серебряное пламя; шар аптеки… Там – сад во мгле… Всё за сердце берет! И грезится: вот приоткроет веки, Шепнет: «целуй!» и как дитя уснет.

III. РЕБЕНКУ

Смеясь идешь, но с твоего пути Я сторонюсь и, головой качая, Шепчу: – Дитя, повремени цвести. Не раскрывайся, роза, ласке мая! Они страшат – твои тринадцать лет И этот профиль горного орленка, Глаза огромные – их тьма, их свет, – И алость губ, очерченных так тонко, И платьице в широких кружевах… Скажи мне – зеркалу ты верно говорила Слова любви с улыбкой на устах? И мать печальная, не правда ли, бранила За долгий, нежный и пытливый взгляд? Не прекословь… Склоненные ресницы, Сокройте ясные глаза отроковицы: Пусть тайну женскую до времени хранят.

IV. «Ты помнишь ли тот день, когда в саду отцовом…»

Маргарите Бородаевской

Ты помнишь ли тот день, когда в саду отцовом Вдруг изнемог наш смех… И ты была в лиловом И с лентой венчиком, и голос твой звучал Как сладостный рожок среди вечерних скал; А клены стройные сквозистыми перстами Гасили острый луч и зыбились над нами, – И падал изумруд – и вспыхивал и гас Зеленый огонек полуоткрытых глаз? Я полюбил узор простых и плавных линий, И ты казалась мне забытой героиней Романов дедовских, чью древнюю печать Досужим вечером так сладко пробегать И путать т и ш , похожие как братья… И были мы одни. И многое сказать я Хотел тебе… Но нет, нас кто-то окликнул! И охлажденный ветр в лицо нам потянул, И туча сизая, как чья-то дума злая, Гнала полями тень от края и до края.

V. «Лицо твое, как светлый храм…»

Лицо твое, как светлый храм, И купол сверху – золотистый. Как этим северным чертам Идут и кика и монисты! В глаза как будто смотрит бор Зеленых сосенок и елей, Кивая смотрит – взор во взор – Сквозь дымку мглистую метелей. Слова любви дрожат, текут… В ответ едва ты двинешь бровью, Но вьются ленты и зовут И на груди вскипают кровью. А там – гудят колокола От синих струй лесистой дали, И в сердце сладкая стрела Несет нездешние печали.