Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли
Шрифт:
Лакана, Делеза, Гваттари до мифологий примитивных народов у Леви-Стросса). Тогда-то и произошел переход от структурализма к постструктурализму и поиску новых моделей для понимания и расшифровки тех явлений, к которым шаблон «порядка» вообще не применим. Постструктурализм подошел вплотную к описанию виртуальности.
Виртуальность может быть представлена как свободная и изменчивая суперпозиция структур, их такое наложение друг на друга, что всякая содержательность и упорядоченность, свойственные каждой из этих структур в отдельности, перемешиваясь, исчезают, и их элементы смысловым образом гасят друг друга, создавая причудливые десемантизированные ансамбли.
Как это происходит,
Постчудеса
Суперпозиция структур в рамках случайного ряда субсистентных объектов дает ощущение чего-то смутно напоминающего чудо.
Чудом в манифестационизме была сама ткань бытия, чудо там было тотальным и фактически составляло собой ткань сакрального. В креационизме чудо стало избирательным и редким. Оно происходило тогда, когда Творец нарушал по своей воле внутренние закономерности тварного мира. В модерне чудо исчезло как таковое, поскольку законы реальности исключали саму возможность их нарушения или обнаружения имманентной трансцендентности. Все делилось строго на реальное и нереальное.
В постмодерне не существует ни сакральности, ни креационистского вторжения Божества в функционирование тварного мира. Но нет и ограничивающих законов реальности (модерна). Здесь случается все, но при этом ничего не происходит. Чудеса постмодерна, рождающиеся из суперпозиции структур, не несут в себе никакого смысла — это единственное и главное условие того, что что-то может случится — и не просто что-то, а что угодно. Самое невероятное, нелепое и невозможное легко происходит в виртуальности, но только при том условии, что это будет полностью бессмысленным и бессодержательным.
В модерне паровоз был возможным и действительным, а черт — невозможным и недействительным. В креационизме черт был возможным, как и паровоз. В манифестационизме черт был действительным (как фавны, сатиры, Пан и т.д.), и греки с ним регулярно встречались. А вот паровоз, пожалуй, был даже невозможным.
В постмодерне и паровоз и черт становятся виртуальными. Они представляют собой пару субсистентных объектов (постобъектов), разница между которыми лишь в том, что паровоз надоел (в эмпирике модерна), а черт еще не успел (греческий опыт был слишком давно, так что не в счет). Поэтому черт более вероятен в виртуальных мирах, но только, разумеется, в отрыве от какой-то конкретной религиозной системы; черт сам по себе, например, как менеджер компании по телекоммуникациям или клиент адвокатской конторы. Конечно, и паровоз может сбыться, особенно, если черт будет машинистом. Вот это — пожалуйста!
В этом проявляется феномен постчудес виртуальности, первое знакомство с которыми происходит в фантастических сериалах, компьютерных играх и компьютерной графике в современных фильмах. По той же логике субсистентности мы видим в них идеальные копии того, чего не существует в «реальности» — драконов, роботов-трансформеров, динозавров, инопланетян и т.д.
Постчудеса виртуальности лишены какого-либо смысла, они никого ничему не учат. У Густава
Конец вещи (res)
В виртуальности окончательно исчезает то, что ранее называлось «res», «вещь».
В парадигме премодерна, в чистом манифестационизме вещи тоже не существовало — был знак, символ. Он представлял собой магический, теургический вход в онтологию. Вещь не просто указывала на свой архетип, на свою идею — она эту идею в себе имманентным образом содержала.Поэтому священный объект не просто символизировал, обозначал нечто, какую-то высокую реальность, отсылая нас к ней, но он её в себе нес.
В креационизме вещь — это символ, который указывает на что-то иное, нежели он сам, на идею или архетип, который находится вне ее,где-то там. Хотя иногда — в качестве исключения и чуда — символ оживал. Мы знаем это по явлению чудотворных икон.«Икона» это по-гречески «образ». В строго креационистской перспективе образ лишь указывает на что-то иное, нежели он сам. Но иногда в исключительных случаях это указание может быть настолько интенсивным,что изображённое напрямую проникает в то, что изображает изображение,и изображение становится действительным присутствиемизображаемого. Тогда начинаются чудеса — мирроточение, слезоточение, чудесные исцеления и т.д.
В модерне вещь становится объектом, предметом. Она ничего, кроме себя, в себе не содержит и ни на что не указывает. Она просто есть, и она есть единственное, что есть. Отсюда вытекает понятие реальности. Но ни указывая ни на что и не содержа в себе ничего, кроме самой себя, res постепенно оказалось совершенно пустой, т.е. совершенно ничтожной. И чем больше она освобождалась от всего «нереального», с ней связанного, чем больше становилась реальной («вещной»), тем более она уничижалась.
Важным этапом было перенесение понятия вещи в основном на рукотворную реальность, т.е. на продукт, искусственно произведенный человеком. Затем вещи стали промышленными продуктами и рыночными товарами. И, наконец, они стали преимущественно серийными. Сведенные к цифровым показателям своей цены, вещи совершенно «опустились» и «опустошились», рассеяв свою вещность по мере того, как они тщательно изгоняли из себя все, кроме нее.
Симулякр
Что приходит на место вещи в постмодерне? Симулякр.Жан Бодрийяр определяет «симулякр», играющий важнейшую роль в постмодерне как «копию без оригинала».Изначально концепция симулякра пришла ему в голову, когда он наблюдал за современной рекламой мыла, где использовался образ тридцатилетней давности в полном отрыве от того контекста, в котором этот образ изначально фигурировал. То есть в первом понимании симулякр — это настолько плохая десятая копия, что в ней уже невозможно распознать сходство с оригиналом. Но предполагается, что этот оригинал — каким бы плохим он ни был — все-таки существует.