Потерянная, обретенная
Шрифт:
– Он мой.
Потом она поворачивается на каблуках и возвращается в гостиную.
Я тогда ушла к себе. Помню смутное ощущение обиды, до краев наполнившее сердце. Мне вовсе не нужен был Пьер Реверди, я не представляла его в качестве своего возлюбленного. Тем более что его отличали забавные странности, в которых я усматривала признаки начинающейся шизофрении. Вот, к примеру: однажды во время пышного обеда он вдруг радостно загикал и ринулся вон из дома, хотя на улице шел проливной дождь. Жозеф бросился за ним с плащом и зонтом, но вернулся обескураженный – поэт собирал в саду виноградных улиток и наотрез отказался вернуться. Бедняге дворецкому пришлось таскаться за ним по саду и держать над ним зонт. Пьер всегда что-то чинил, выпиливал лобзиком, вырезал по дереву. Но починенные им звонки не звонили, замки не открывались, а ночная лампа заискрила так, что
– Я бы привел девочку к себе, но у нас у самих в доме нет еды. Анриетта, бедняжка моя, сидит голодная, – наивно сообщил Пьер.
Анриетта была его жена. Она никогда не показывалась. Я знала только, что она работает швейкой в каком-то неизвестном ателье. Шанель после обеда заворачивала в бумажный пакет слоеных пирожков, фруктов или еще чего-нибудь – гостинец для Анриетт.
Реверди был атеистом, грозил кулаком небу и ругал «разжиревших попов», но как-то объявил, что на него снизошла милость божия, и окрестился. Никакой перемены в нем заметно не было, милость божия не давала о себе знать видимым образом, но, очевидно, побудила его через пару лет сжечь все рукописи и удалиться к стенам монастыря Святого Петра, где он со своей маленькой швейкой и прожил до конца дней.
Но до того у него случился роман с моей матерью. Ее не заботили причуды избранника, не волновала ожидающая его жена. Она всегда брала то, что хотела, и ей было плевать на все, когда речь шла о ее желаниях.
Я не успела заметить, как они сошлись, – была немного занята, знаете ли.
Глава 20
Мне говорили, что это был несчастный случай, но я не верила. Не верила, когда раздался телефонный звонок, и потом, когда стояла, окаменев и прижав к уху трубку, пока не подошел Жозеф и не взял ее у меня. А в ушах все еще звенел голос Рене. Я не верила, когда меня везли в Довилль по ночной дороге, сыпал мелкий дождик, свет фонарей казался размытым. Не верила, когда увидела Рене с бледным виноватым лицом, – точно она, в самом деле, могла быть в чем-то виновата! Ее живот уже был очень заметен. Я не верила, когда убеждала в приемной коронера, что вполне могу увидеть своего утонувшего жениха, поскольку я доктор, мне не привыкать. И все же я не ожидала того, что мне пришлось увидеть, была не готова к зрелищу распухшего тела, неестественно бледного, обнаженного… Не была готова увидеть его глаза с мокрыми, слипшимися ресницами, которые целовала на рассвете…
В полиции сказали, что он утонул во время ночного купания. Вышел прогуляться перед сном и не вернулся. Утром прислуга в отеле забеспокоилась, а когда он не появился и вечером, заявила в полицию. На берегу, на пляже, нашли одежду Александра, но не всю. Видимо, пиджак уже позаимствовал какой-то бродяга. На третий день тело прибил к берегу шторм. Следов насильственной смерти на нем не обнаружили.
– Вероятно, он слишком далеко заплыл. Мы не оповещали вас, надеялись, что он все еще жив и вот-вот объявится, – сказал мне муж Рене. Я пожала ему руку. Я-то знала, что Александр не мог далеко заплыть. Он был совершенно неспортивен. И было довольно прохладно. Лето кончилось. И ему вообще не нравилась идея ночных купаний.
– Можно перепутать, в какой стороне берег, – как-то очень серьезно добавил муж Рене.
Вдруг с ним случилось именно это? Вдруг он перепутал, в какой стороне берег, и поплыл дальше, дальше, к горизонту, в голубую бездну, из которой нет шансов вернуться живым? О чем он думал в ту минуту, когда последняя судорога сжимала его грудь, когда угасало сознание? Не обо мне ли? А я сама – я-то плыву в правильную сторону? Или мой берег все удаляется?
Я полагала, что это могло быть самоубийство. Но Александр был истово верующим человеком. Он не мог наложить на себя руки.
Это могло быть убийство. Он вышел пройтись
Но если речь идет о самоубийстве или убийстве, то в этом есть и моя вина. Если бы я была рядом с ним, там, где мне и полагалось, я бы его уберегла. Не пустила бы гулять ночью, спасла.
Полиция забрала кое-какие документы, и через некоторое время мне намекнули, что Александр мог быть связан с некоторой организацией, осуществлявшей шпионаж на территории государства, когда-то называвшегося Россией. Тогда дело становилось ясным, совершенно ясным: убийство по политическим мотивам. Я не могла бы ничего исправить, ничему помочь. Но я все равно продолжала чувствовать вину. Она сжигала меня изнутри. Я проклинала себя за то, что судьба подарила мне любящего человека, чистого, честного, хорошего, а я не смогла оценить этого подарка, растратила его, проиграла.
И моя боль еще обострилась, когда я узнала, что он оставил завещание. «Моей невесте, мадемуазель Катрин Бонёр». Почти все его состояние отходило мне, кроме небольших сумм, завещанных нескольким землякам.
Все это время мать поддерживала меня.
По телефону.
О да, она звонила по нескольку раз на дню. Была очень нежна, все время спрашивала, не надо ли мне чего.
– Надо! Надо! – стоило завопить в трубку так, чтобы она отпрянула. – Мне надо, чтобы ты была рядом! Как я была рядом с тобой, когда на тебя обрушилась беда! По первой просьбе, по первому твоему слову. Почему ты не здесь, мама? Что держит тебя в Париже? Или так долог путь в Довилль?
Рядом со мной была Рене. Она всегда была рядом – моя единственная подруга. Она поддерживала меня, как могла, устроила похороны, вызвонила откуда-то православного священника. Он был совсем молодой, видимо, из вчерашних семинаристов, и служил очень старательно и долго, а потом сказал мне:
– Утешьтесь, мне больно смотреть на вас…
Сколько щемящей искренности было в этих простых словах!
Потом мы с Рене долго сидели, обнявшись, в том самом зале, где я встретила Александра, а Рене справляла свою свадьбу.
– Ты кого хочешь, мальчика или девочку? – спрашивала я, а Рене ничего не отвечала и только обнимала меня.
Нужно было решить, что делать с отелем. Мне предлагали его продать, но я отчего-то полагала, что это будет нехорошо по отношению к памяти Александра. Я попросила мужа Рене присматривать за делами, и он согласился. Трудно вообразить, что бы я делала без этих людей – ведь я была одна на свете!
Я вернулась в Париж, где все так же шел дождь, и ночной воздух казался насыщенным влагой, словно все еще… Я вошла в дом на улице Фобур Сент Оноре, моля бога, чтобы у матери оказалось не слишком много гостей и я могла бы сразу лечь и послушать джаз. К счастью, окна гостиной были темны, не слышалось музыки, и я прошла в библиотеку, где горела маленькая лампа. Здесь я заметила какую-то перемену в обстановке. Надо сказать, библиотека у матери была огромная, но никому не нужная, не читанная и никем не полюбленная. Она купила ее целиком у знакомого букиниста, а к нему книги, вероятно, перешли от какого-то академика: тут были все энциклопедисты и классики, изданные еще в прошлом веке, тяжелые отсыревшие тома, некоторые даже не разрезанные. Эти стеллажи я даже не отпирала, держала свои книги и учебники в маленьком шкафчике. Так вот, им пришлось потесниться, теперь там стояли книги Реверди в роскошных переплетах и книжки журнала «Норд-Сюд», где из номера в номер печатались его стихи. Кроме того, в библиотеке был кожаный диванчик, стоящий в нише. Я любила, полулежа на нем, листать в свободную минутку альбом Обри Бердслея. Но теперь диван был занят, и вовсе не Бердслеем. Оттуда разносились вздохи, нежный шепот, смешки…
– Пьер! О, Пьер! – раздался стон.
Это был голос моей матери.
Другого места не нашли, что ли? У нее была роскошная спальня с огромной кроватью, почему они выбрали для своих развлечений именно библиотеку? Я даже не могла попасть в свою комнату, запереться там, залечь, как раненый зверь в берлогу, потому что мне пришлось бы пробираться мимо них, мимо этого тошнотворно скрипящего дивана!
Я осторожно прикрыла за собой дверь. Прошла в столовую, обнаружила бутылку коньяка, налила себе полстакана и залпом выпила. Дрожь внутри сразу прекратилась. Я подошла к окну. Улица Фобур Сент Оноре спала. Справа от нас располагалось посольство Великобритании, слева – антикварная галерея «В старой России». Шуметь там было некому.