Потерянная, обретенная

Шанель Катрин

Вскоре мы отправились смотреть новую квартиру. Квартира была недалеко от улицы Камбон, на улице Фубур Сент Оноре.

– Тебе нравится, Катрин?

– Даже не знаю. Тут слишком большие комнаты. Чувствуешь себя как в Лувре.

– Это же хорошо! Приучайся жить красиво. Впрочем, я помню твою странную любовь к крошечным каморкам, больше подходящим для прислуги.

Но квартира мне понравилась. В этом доме старина причудливо соединялась с современностью. Сквозь высокие стеклянные двери от пола до потолка можно было пройти на террасу, а оттуда, по каменным ступеням, – в сад. Огромные платаны отбрасывали густую тень. А эти каштаны и липы будут чудесно цвести весной, роняя свои цветы в бассейн, декорированный черным мрамором.

– В

бассейн мы запустим золотых рыбок, – сказала я матери. – Будет твое любимое сочетание: золото на черном.

– И ограду мы покрасим черным с золотом, и весь дом изнутри. Как я рада, Вороненок, что ты со мной! Что тебе здесь нравится! Давай купим эту квартиру. И первый этаж, и второй. Я обещаю найти тебе здесь самую маленькую и бедную каморку.

Мне было лестно, что она со мной советуется и предлагает купить квартиру таким тоном, будто и я финансово участвую в покупке. Наш несчастный овдовевший дворецкий Жозеф тоже осмотрел особняк и сказал, почти улыбаясь:

– Тут понадобится много прислуги.

– Займитесь этим, Жозеф. Простите, ради бога, что я загружаю вас работой, когда у вас такое горе…

– Мне нужно отвлечься, мадемуазель, – поклонился Жозеф. – Я только рад быть вам полезным.

К сожалению, Шанель не удалось обновить отделку особняка в своих излюбленных тонах – оказалось, особняк охранялся правительством Франции как исторический памятник.

– Ты была права насчет Лувра, дорогая!

– Ну, это не вполне Лувр. Я узнавала, этот дом построил архитектор Лассюранс для герцогини Шеврёз.

– Да? Она хотя бы была интересной женщиной?

– Весьма. Не последняя фигура в придворных интригах. Ее то и дело отлучали от двора за ее бурную деятельность. Сначала за потворство связи Анны Австрийской с герцогом Бэкингемским…

– О, про это я читала.

– Да, у Дюма. Потом за планы сместить с трона Людовика XIII, за передачу Испании выведанных у своего любовника государственных тайн, за организацию переписки королевы с враждебным Франции испанским королем, а также за участие в заговорах, направленных на физическое устранение кардиналов Ришелье и Мазарини.

– Двух кардиналов! Она была цыпочка не промах!

– И каждый раз возвращалась в Лувр, чтобы с новыми силами включиться в придворную борьбу.

– И жила тут? Это потрясающе! Надеюсь, ее призрак как-нибудь явится, чтобы развлечь гостей. Но все равно, при всем моем уважении к этой даме, когда я вхожу в столовую, украшенную резными дубовыми панелями, мне хочется выть, рыдать и швыряться супницами! Я знаю, что многие были бы счастливы обладать дубовой столовой, а также гостиной, спальней и всем остальным. Но эта резьба слишком груба и уродлива.

Жозеф, присутствовавший при разговоре, заметил:

– Если мадемуазель так несчастна от этого резного дуба, мы можем попытаться чем-то его замаскировать…

– Эти громадины? Не представляю, как это сделать. Натянуть ткань? Шелковые обои?

– А где твои ширмы? – вспомнила я. – Те, от Короманделя?

– О-о, Вороненок, ты права!

Мы нашли на складе короманделевские лаковые ширмы, и мать заказала еще несколько комплектов. Она отдала сто тысяч золотом за антикварный ковер, расставила повсюду золотистые бархатные кресла, кушетки и канапе. Зеркала раздвигали перспективу, делали обстановку таинственной, словно в любой момент можно было из гостиной шагнуть в зазеркалье. Из стен и с потолка лился мягкий свет. Повсюду в китайских чернолаковых вазах были расставлены букеты – их приносили гости и поклонники, а если маме вдруг казалось, что цветов недостаточно, она звонила в магазин и заказывала еще. В цветочном магазине шустрая девушка-цветочница говорила мне, что хозяева привозят целый стог белых цветов «специально для Шанель». При этом я не могла не вспомнить повозки, подъезжавшие к воротам обители викентианок, девочек в серых платьях,

выглядывавших из ворот, нарядных торговок. Как далеко это теперь было от меня! В доме стали бывать знаменитые писатели, художники, музыканты. Раньше нас так не баловали визитами. Играла роль отдаленность виллы – не каждый богемный персонаж потащится в Гарше. Теперь же нас прямо-таки замучили посещениями. На улице Фобур Сент Оноре, в доме номер три, создалась совершенно особенная атмосфера творчества, утонченности, поэзии, свободы. Я выбрала для себя две комнаты, прилегающие к библиотеке. Теперь у меня был собственный кабинет с огромным столом, письменным прибором из лунного камня и модной новинкой – радиоприемником. По вечерам, покрутив ручку настройки, я слушала Эйфелеву башню. На ней установили радиостанцию.

А в гостиной воцарился огромный черный рояль «Стейнвей». И маму, и меня в обители учили играть на рояле – о нет, даже не на рояле, а на фисгармонии. Разумеется, мы не рисковали сесть за инструмент и исполнить «Свейте гнездышко» или «Жила-была пастушка», когда рядом были Стравинский, Дягилев, а порой и Жан Кокто. Кокто мне нравился. Я влюбилась бы в него по уши, но он не интересовался женщинами. Зато понятно говорил о сложном и все умел объяснить. У нас бывал Пикассо, который женился на русской балерине по имени Ольга и венчался с ней в том самом соборе Святого Александра Невского, в который привел меня Александр. Пикассо даже иногда оставался ночевать у нас в гостевой спальне. Он рисовал меня – быстрыми тычками карандаша по белому листу. Пикассо был мне симпатичен, а вот мать, кажется, побаивалась пронзительного взгляда его черных глаз, мало говорила с ним и была особенно любезна.

Иначе складывались ее отношения с поэтом Реверди. Этот человек неприятно напомнил мне неудачный роман с Кристианом. Тоже южанин, с кудрявыми черными волосами, оливковой кожей, тщательно одетый и причесанный, он был сложен куда хуже, чем Кристиан, да и вообще с первого взгляда показался мне похожим на пошляка Серта. Но потом я поняла, что ошибалась, когда прочитала его стихи. Сборник назывался странно: «Кровельные плитки».

Я подошла к нему в гостиной и попросила подписать мне книгу, а потом сказала:

– Мне понравились ваши стихи, но я многого не поняла.

– Неужели? – грозно спросил он и сдвинул брови. Но напугать меня гримасами было невозможно. Я ответила:

– Пожалуй, будет лучше, если вы почитаете вслух.

И он прочел то самое стихотворение, которое очаровало меня и показалось таким непонятным:

И не было ничего в пустоте,

Кроме ее бесплотного черного тела,

только осколки неба,

только лоскуты черной материи.

Она повисла меж домом и небом,

верней, перед правой ставней окна.

Но таким большим ей казалось небо

и дыры между туч,

что незаметны были днем,

что она неотрывно глядела внутрь,

в мою комнату.

Отблеск пламени от камина,

должно быть,

казался ей звездой. И я хотел думать так же.

И глаза ее там, за стеклом, на холодном ветру.

Шанель тихо ахнула, как с ней бывало всегда при сильном душевном волнении, и оно передалось мне. Тихий шорох прошел по гостиной, словно мистическое дуновение…

Я была благодарна матери за то, что она, оказывается, умеет тонко чувствовать поэзию, и благодарна Пьеру за то, что он открыл для меня это ее качество. Он показался мне прекрасным в эту минуту, так преобразило его вдохновение и признание…

Вскоре я зачем-то вышла из гостиной, и мать вышла за мной. Как хорошо я вижу ее в ту минуту – ее заостренный, весь из ломаных линий, облик с годами не затушевался. Засунув руки в глубокие карманы жакета, она покачивается с носка на каблук, улыбается мне ласковой улыбкой, про которую я хорошо знаю, что она в любую секунду может смениться оскалом, и говорит всего два слова: