Потерянная принцесса
Шрифт:
– Конечно, – спокойно ответил старик. – Это даже соседних племен не касается. Тех, которые в пору Джахилии [8] считали, что их предки не из яйца священной цапли вылупились, а были снесены какой-то другой птицей. Да ты-то, гость мой, и вовсе на своем плаще сидишь.
– Я мог бы и на голой земле сидеть. Мы – те, кого твои единоверцы называют «зухиддим» и подобных которым у вас нет. Для нас мирские блага – тлен, а семья запретна.
– Не может благо быть тленом, если ты сам не отверг его. А отвергая, делаешься неправ. Ибо сказано: «Женитесь
8
Джахилия – «период невежества». Так у мусульман именуется время до принятия ислама. У сельджуков он завершился рано и форсированно, но для большинства тюркских народов был «растянут» на несколько веков, во многих случаях не окончившись даже к началу Крестовых походов.
– Во всяком случае, отрадно видеть, что ты, достопочтенный, сидишь на белой кошме, – поспешил вмешаться Лютгер. Потому что не дело неучтиво говорить с тем, с кем только что сражался против общего врага. Особенно если ваши воины сейчас отдыхают у одного костра. И твоих воинов меньше.
– Да, иметь сыновей – великое благо, – голос старика был по-прежнему невозмутим. – И горе тем, кто их лишен. Но погодите-ка…
Он отпил вина из чаши, задумчиво посмотрел на своих гостей, очевидно, решая что-то про себя. И, видимо, взвесив все «за» и «против», вновь заговорил:
– Не уверен я, что мы одно и то же значение вкладываем в слово «зухиддим». Однако, слыхал я, есть среди христиан этого края отшельники-воители, которых называют «теутон». Слышал ли ты о таких, гость мой фогт?
– Доводилось, – степенно кивнул Лютгер, с трудом сумев подавить изумление.
– Сможешь ли привести меня к ним?
Этот сельджук и вправду прибыл очень издалека. Едва ли удастся найти среди окрестных магометан тех, кто не знал бы, что немецкое братство госпиталя Марии – это и есть Тевтонский орден. И не узнал бы при первом же взгляде знак этого ордена – черный крест на белом фоне. Знак, которым помечены знамена, плащи, надоспешные котты и попоны боевых коней.
– Смогу.
– Воистину, сам Аллах свел нас вместе! – с воодушевлением воскликнул старый сельджук, или уж кем он там был. – Потому что, да будет ведомо тебе, у меня есть важное предложение для их тарау, главы.
– Добиться приема у Великого магистра ох как непросто, – произнес Бруно. – Не всякому фогту это удается…
Он перевел взгляд на Лютгера.
– Но Всевышний и вправду свел тебя с нужными людьми, почтенный, – ответил Лютгер, продолжая смотреть на Гюндуза. – Этому фогту – удастся.
Луна висела на ночном небе, почти столь же полная, как прошлой ночью. Одна из ее щек чуть заметно подтаяла, но пройдет еще много ночей, прежде чем тьма выест на этой щеке глубокую язву, источит лунный лик до переносицы, подберется к противоположной щеке…
Спать. Вот прямо сейчас уронить голову на грудь и погрузиться в забвение, даже молитву не успев прочесть.
Голосами безумных детей или демонов перекликаются в ночи шакалы. Совсем неподалеку, за соседним холмом, у них пир горой над конскими и человеческими
– Да свершится по твоим словам, друг мой, – голос старика словно бы плывет сквозь густую шерсть, вязнет в твердеющем воздухе. – Потому что есть под этим небом дела, в которых людям моей и твоей веры до`лжно участвовать плечом к плечу. И борьба против воинства Хутаме-Малика [9] – в их числе.
Лютгер не знал, кто таков Хутаме-Малик, но догадался. Глупцом надо быть, чтобы не догадаться…
Такими сведениями с первым встречным не делятся, но… они друг для друга уже не первые встречные. Цели обозначены, намерения ясны – и в этом вопросе совпадают.
9
Хутаме (буквально «Злой огонь») – один из эвфемизмов, позволяющих мусульманам обозначать преисподнюю, не произнося ее названия. Малик («неулыбчивый ангел») – повелитель преисподней.
– Скажи мне, почтенный Гюндуз… – медленно произнес Лютгер.
– Гюндуз-оглы, – строго произнес старик. – Мой отец, да упокоит его Аллах, носил имя Гюндуз. А я – сын его.
– Почтенный Гюндуз-оглы, – согласился Лютгер. – Верно ли я понял, что ты и твои люди, вступая в бой, не знали, кого именно поддерживают?
– И против кого выступают, тоже не знали, – кивнул его собеседник. – Потом-то сумели это понять – и возрадовались, ибо с посланниками Хутаме-Малика у нас счеты давние.
– Как же вы выбрали, на чьей стороне сражаться?
Это был вопрос, ответ на который важней, чем жизнь. Но Гюндуз-оглы ответил без колебаний, зато с некоторым удивлением:
– Мы устремились на помощь тем, кто терпел поражение. Как же иначе?
– Действительно, как же иначе… – пробормотал Лютгер. Глаза его слипались.
Опять доносится смех от соседнего костра, но уже куда менее многоголосый. Там уже спать укладываются понемногу.
Насчет часовых он распорядился. Надо бы проверить их, но сил нет. Спать.
Всему есть свои пределы. Силам тоже.
Два адских дня в седле и одна адская ночь. Спать.
Убьют так убьют.
Что-то еще было сказано и сделано, но Лютгер совершенно не в силах этого вспомнить.
Ущербной щекой легла луна на черный валик, скатанный из кошмы ночи, смяла его и примяла свою щеку. Спать.
Под щекой – войлок кошмы. Мягкий. Темный. В отблесках умирающего костра, в мертвенном свете дремлющих лунных бликов может показаться, что он черен, но Лютгер знает: кошма эта красного цвета. Спать.
А должна быть белая. Нет у него дочерей, и не будет, он – воин-монах. Но раньше, в прежней жизни, был у него сын…
Спать…
Людвиг, старший брат, говорил, что будет очень интересно. Но то ли он приукрасил, то ли ему гораздо больше повезло с семейством, перед которым довелось роль «молодого господина» исполнять.
А может, дело было в Лютгере. Даже скорее всего в нем. За год он как-то притерпелся к мысли, что вот теперь он – старший сын и наследник, однако порой воспоминания о брате подступали, как омут, как петля или нож, – и все дела, где ему надлежало пройти по следу Людвига, вдруг становились тягостны до смертной тошноты.