Потерянная принцесса

Панченко Григорий Константинович

Вместо хмеля – сласть им пущаяКровь, из жил живущих бьющая.

И Лютгер вновь ощутил себя глазами умирающего вепря – последним его уцелевшим глазом и последним клыком.

Вервольф, успевший получить еще несколько ран, захрипел, переходя на галоп. Он тяжело пронесся вплотную к сцепившимся в терзании коням, задел их боком – и они оба рухнули.

Глухо бьют в землю копыта. Горячий, колючий, тугой ветер бьет в лицо, подобно стреле, рвется в захлебывающиеся

легкие. Но он драгоценен, и снова нет возможности опустить забрало: железо помешает пить воздух.

Очередной воин ада мчится навстречу, и Лютгер понимает, что сейчас умрет. Но тот, видимо, исчерпал стрелы: почти все тут исчерпали их, кроме полководца и десятка, стерегущего его жизнь.

Взлетает в замахе вражеский клинок – и отлетает прочь, вместе с рукой и плечом.

Ничего это не изменит. Лютгер уже видит рубеж, где все свершится, – в полусотне шагов от охотника. Внимание того все еще обращено в сторону, но вот он уже начинает поворачиваться и ближе не подпустит.

Поднимает охотник свой лук, высоко его искусство, и не притомилась сегодня рука. Свистящая стрела на тетиве. Сейчас пропоет она – и следом за ней вспорхнут остальные стрелы.

Серая тень опускается сверху. Солнце до середины диска погрузилось в межхолмье.

И вдруг, одновременно с падением этой тени, что-то неуловимо изменилось. Свист сигнальной стрелы унесся куда-то прочь, туда же дернулись луки и взгляды окружающих полководца стражей. Заметались под ними лошади. С разных сторон зазвучал яростный незнакомый крик.

Уже не десятеро, а лишь двое преграждают путь Лютгеру.

Он поднял Вервольфа на дыбы, заслоняясь от выстрелов этих двоих, – и, не доставая мечом, обрушился на них всем весом огромного коня, его копытами, оскалом пасти. Смял, задавил, прорвал заслон. Но, как свою, почувствовал боль Вервольфа, принявшего в тело еще несколько смертей.

Охотник рыскнул было в сторону, и он успел бы уйти – его конь, пусть и отягощенный доспехами, был утомлен столь же мало, как рука седока. Но что-то помешало ему. Наверно, то же, что отвело свистящую стрелу от Лютгера и рассеяло сторожевой десяток. Лютгер не видел этого, он сейчас даже с поднятым забралом воспринимал все словно сквозь смотровую щель.

Яростно и твердо тартарский предводитель повернулся ему навстречу. О сдаче явно и не думал, думал о бое.

Небрегут с презрением теми, кто сдается.О пощаде вскрикнувший кровью обольется…

Их кони сошлись грудь в грудь – и Лютгер всем своим естеством ощутил, как на этом последнем напряжении из Вервольфа уходит жизнь.

Выпростав ноги из стремян, он соскользнул с оседающего коня не вбок, а вперед, пал животом ему на затылок. Весь превратился в свой выпад, в продолжающую руку линию меча.

Соударение чуть не вышибло плечо из сустава. Но рыцарь почувствовал, как треснула, раскололась под острием его клинка шлемная маска, хрустко расселись кости лица – а потом меч упруго дрогнул, ткнувшись изнутри в назатыльник шлема, и только там переломился.

Лишь

после этого Лютгер счел возможным обернуться на то, что сделалось для предводителя воинов ада роковой помехой. Но то ли потому, что сумерки накрыли долину, то ли в глазах у него мутилось, долгое время он ничего не мог понять.

Когда понял – не поверил своим глазам.

2

– А разве Магомед не запретил вам изображать живое или часть его?

– А разве мы с тобой, незнакомец, встретились здесь для того, чтобы ты объяснил мне, что именно запрещал или не запрещал пророк Мухаммед, мир ему?

Да уж. Существуй в мире перечень самых неуместных вопросов, Лютгер сейчас вписал бы в него новую строку.

Возможно, его частично оправдывала усталость, давившая на плечи каменной плитой. Или боль – за павших орденских братьев, за священника, за Матиаса… За Вервольфа. За всех.

А еще боль в ноге, наспех перебинтованной. И в нескольких местах по телу: там, возможно, без ран обошлось, однако выяснится это, лишь когда будет снята кольчуга… что делать пока рано.

Но пока под его командой остается хоть полтора копья, он – военачальник Ордена. И как таковой не имеет права на горе или изнеможение.

– Ты прав, уважаемый. Назвать свое имя первым следовало мне. И по возрасту, и в благодарность за спасение. Лютгер фон Варен, фогт Ордена немецкого братства госпиталя Пресвятой Марии, что в Иерусалиме.

Название святого города Лютгер произнес без колебаний, хотя при общении с магометанами иногда рекомендовалось именовать Орден сокращенно. Но посмотрим, что скажет тот, кто мог бы не ввязываться в бой ради их спасения. И посмотрим, скажет ли что-нибудь Бруно по поводу фогта.

Из орденских братьев только они с Бруно и остались. А из рыцарей кроме них – еще Мархог. И восемь полубратьев с двумя кнехтами, все из разных копий. И конный арбалетчик из копья де Тьерри.

А их спасителей сейчас было под три десятка. Тоже понесли урон, но меньший.

– До сих пор в Иерусалиме? – удивился его собеседник, кажется, искренне.

– Уже – и еще – нет.

– Ага. Ну, не будем об этом. Мое же имя…

И тут возникла некоторая заминка. Совсем крохотная. Спутники Лютгерова собеседника уже занимались теми обыденными делами, которые всегда возникают после победоносного боя, – но сейчас они словно бы замерли на толику мгновения, а один из них, все время остававшийся рядом, вдруг, обращаясь к своему предводителю, вполголоса произнес: «Бей…» И не договорил.

– …Имя мое – Гюндуз-оглы.

Это было сказано совершенно невозмутимо. Но все вокруг перевели дыхание и вернулись к своим прежним делам.

Значит, тюрок, сельджук. Ну и раньше на то похоже было, хотя разговор и велся по-арабски.

Тот, кто назвал себя Гюндуз-оглы, был стар, но крепок, как дубленая кожа. Облачен в чешуйчатую броню непривычного вида, а шлем искусной работы с серебряной насечкой сразу снял, отдал одному из своих людей. Тот продолжает стоять рядом, с этим шлемом в руках, и можно заметить: наносник выкован в виде лапы цапли.