Потерянное семя
Шрифт:
До села от райцентра Маркунин ехал в рейсовом автобусе, ведь село было большое, старое. Дом у Веры остался тот же, кирпичный, высоко поднятый на фундаменте. Не изменилось почти и село. Правда, некоторые дома являли заброшенный, нежилой вид. И будто с молчаливым укором говорили: «Такие же, как ты уехали, а старые хозяева ушли в мир иной».
Веры дома не оказалось, одна старуха-мать копошилась на дворе. Он не узнал её, и она его, отрекомендовался просто знакомым давним.
– А сын у неё есть? – осторожно спросил он. Старая женщина не пригласила гостя в дом, смотрела настороженно, недоверчиво.
– В области учится, студент он у нас, –
Вера пришла, когда уже стемнело, она работала в сельском магазине. Юрий сидел по-прежнему во дворе, а хозяйка, уходя в дом, не пригласила, но это его нисколько не обидело.
– Ой, кто тут? – испуганно спросила она, увидя, как к ней двинулась фигура мужчины с огоньком сигареты.
– Вера, не бойся, я приехал… – прерывающимся, но мягким тоном отозвался Маркунин. Он разглядел её от падавшего из окна электрического света через веранду. На улице только кое-где горели на столбах фонари. Вера была полноватая, круглолицая, но с несколько пухлыми щеками, прежних утончённых черт, которые делали её красивой, в ней почти уже не остались, она совсем обабилась. Так что нынешняя её внешность его разочаровала.
– Ты, Юра, что ли? – в оторопи сдавленно проговорила она. – А чего мать не пустила в дом? – быстро спросила.
– Я не напрашивался, ждал… Надо поговорить…
– Давай проходи! – отстранённо пригласила она, указывая рукой.
В доме было чисто, аккуратно, обстановка старая, какая, наверное, стояла и в те далёкие годы. Маркунин только сейчас по-настоящему почувствовал тоску по тому времени, которое здесь, казалось, остановилось. Он поставил при входе чемоданчик и смотрел на Веру, снимавшую пальто. Маркунин был в кожаной куртке на меху, шапку из норки держал в руках. Из прихожей, однако, приметил в зале новый японский телевизор, от которого дохнуло на него нынешним смутным временем.
– Ну, садись сюда! – предложила бодро хозяйка, Маркунин сел к столу, из спальни вышла мать Веры, маленькая, высохшая уже.
– Так это ты, Юрка? – спросила она, наклоняясь к нему. Маркунин кивнул. Женщина хлопнула с недоумением в ладоши, застыла, качая головой. – А чего же так… поздно? И где же ты был, чего так бросил её, и как ты ещё вспомнил? Окаянный! – плаксиво произнесла она.
– Мама, успокойся! Никто его тут не ждал. Я знала, что…
– Вера, я тогда приехал и заболел, воспаление лёгких открылось, – быстро заговорил Маркунин. – А потом меня послали в Сибирь, нет, не думай, я не был женат. Но о тебе думал, на месте больше года не сидел. Так и ездил по свету, как кочевник…
– И скока ты детей так, окаянный, по всему свету разбросал? – жёстко спросила мать Веры.
Маркунин тоже иногда думал об этом, но сосчитать не мог, хотя почти точно знал, что не меньше пяти, наверное, было. В голове опять, как и в поезде зазвучал мотивчик любимой в молодости песни: «…Колёса диктуют вагонные, где срочно встретиться нам, мои номера телефонные разбросаны по городам… заботится сердце, сердце волнуется, почтовый пакуется груз, мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз…».
– Я ничего не хочу знать о твоих странствиях! А ты, мама, пока я говорю, не встревай. Пусть ему будет век стыдно, если он бросал женщин в положении, как меня. Да, Юра, я хочу знать точно: зачем ты приехал? Увидеть сына, передо мной покаяться? – Вера была сильно взволнованна, но сохраняла самообладание.
– Разве я похож на кающегося грешника? – Маркунин смотрел серьёзно, но искренне, хотя он мог ответить на её вопрос: зачем он приехал?
– Ты был уверен, что я не замужем? Ошибаешься – была, Юра, но муж погиб в Афганистане. И тебя я никогда больше не ждала, ты для меня умер тогда же, как не приехал в обещанный срок.
– Извини, Вера, но могу я увидеть сына? Мне сказали, что он учится, когда он приедет? – Маркунин не увернулся от её прожигающего ненавистью взгляда.
– Думаешь, сын так тебя жаждет увидеть? Ты в его сознании – не существуешь. Он знает, что его отец погиб в Афганистане…
– Это, конечно, подходящая, приемлемая для моей ситуации легенда, но я, как ты видишь, живой, в полном здравии. Но я предвижу твой вопрос, поэтому отвечаю— работал за границей, не выпускали, нельзя!
– Хватит, Юра, не прибедняйся несчастным! Какой я буду в его глазах обманщицей… А мне этого совсем не надо.
– Нет, ты не обманщица, зачем это объяснять ему, нечего туману напускать! Ты не хочешь меня принять такого?
– Нет! А почему? Объяснять мне нечего! Я не верю, что ты женат не был, хотя представить тебя чьим-то мужем – трудно…
– А фото сына есть – покажи? – слова её пролетели мимо слуха.
Вера принесла семейный альбом. Маркунин увидел сына, снятого в садике, в школе. Он был похож на него, но всё равно к нему отцовскую близость не испытывал; в душе ничто не шевельнулось, сердце не заныло. И только удивление и сомнение одолевало: неужели этот, крепко скроенный парень, его родной сын? Он никак не мог привыкнуть к этой мысли, чтобы глубоко, проникновенно осознать этот факт; он даже не почувствовал своей вины, впрочем, Маркунин верил, что в те далёкие годы он исполнял святой долг, не мог собой распоряжаться: «Сегодня не личное главное в сводках рабочего дня». Опять слова из песни пришли на память навязчиво. Тогда эта песня владела всеми его помыслами, о какой любви можно было говорить; собственно, смысл жизни действительно виделся не в личном благополучии. Он был, как и многие тогда, заражён сменой места, его толкал вперёд душевный подъём оттого, что везде он был нужен. Жить было интересно, работать и находить время для кратких романов с девушками и женщинами, которых в то время и уговаривать не надо было – почти сами уединялись с ним. Правда, стоило ему любой из них обещать «золотые горы», как ему действительно казалось, что он готов жениться. Но когда Юрий добивался своей цели, он вскоре пронзительно, до отчаяния понимал, – что не для него семейная обуза, так как для перемещений в пространстве ему нужна свобода, простор…
А нынче Маркунин, похоже, совсем сдался. Романтическая молодость прошла вместе с той песней, звавшей всегда в дорогу. Теперь все куда-то устремлены исключительно за личной выгодой, что в те годы решительно осуждалось. Что же случилось с людьми: бывшие комсомольские вожаки поголовно ударились в бизнес, тем самым как бы обманув все его самые лучшие ожидания. И пафос времени сегодня какой-то знобящий, заражённый всеобщим невротизмом, как можно больше урвать, ухватить. В те годы властвовал высокий подъём духа, который сами же и уронили, он упал на землю и его легко, бессожаленья затоптали бегущие за золотым тельцом…