Потерянные души Уиллоубрука

Вайсман Эллен Мари

Собравшись с духом, она вошла в гостиную. Увидев ее, Алан опустил гантели и встал.

— Какого черта? Разве тебе не надо утром в школу?

— Не надо, — ответила она. — У нас еще каникулы.

— И чего ты хочешь?

— Я хочу знать, что ты говорил о Розмари.

Алан метнул нервный взгляд на Ларри, затем снова посмотрел на падчерицу, мрачно скривив рот. Ларри с деланым безразличием убрал ноги со столика и наклонился, не отрывая взгляда от телевизора, чтобы раздавить сигарету в переполненной пепельнице.

— Подслушивала наш разговор? — Теперь отчим обратился к Сейдж другим, слишком хорошо знакомым ей голосом.

Это был голос власти, назиданий, насаждаемых правил.

— Нет, — ответила она.

— Не виляй. Признавайся, ты подслушивала.

— Нет. Я…

— Опять куда-то намылилась?

Она покачала головой.

— Тогда какого черта куртку напялила?

Сейдж вспыхнула. Совсем забыла, что на ней куртка, забыла, что собиралась уйти к подругам.

— Расскажи мне, что ты говорил о Розмари, — повторила она.

— Ничего я о ней не говорил, — заявил Алан. — Тебе надо бы сходить уши проверить. — Хмуро хохотнув, он глянул на приятеля, надеясь на его поддержку, но Ларри, не обратив внимания, потянулся за пивом.

Сейдж обожгло гневом. Он врал, как врал всегда и обо всем: о том, что заплатил за квартиру, о том, что ходил на родительское собрание, о том, где проводил те ночи, когда не являлся домой.

— Нет, говорил, — огрызнулась она. — Я слышала. Тебе звонили из Уиллоубрука и сказали, что Розмари пропала. И что они обязаны были позвонить тебе, потому что ты ее официальный опекун.

Алан как-то мерзко хрюкнул, как свинья, роющая землю, вытер ладонью лоб и рявкнул:

— Ну, значит, послышалось тебе. А теперь отцепись от меня. Катись, нажирайся, гуляй с парнями, или чем ты еще там занимаешься со своими шлюховатыми подружками. Мне до лампочки; главное, ко мне не лезь.

— Нет, — сказала Сейдж. — Розмари моя сестра. Я имею право знать, что происходит.

Отчим бросил на нее разъяренный взгляд.

— Ты? Имеешь право?

— Да. Ты должен мне сказать.

— А то что?

— А то я сообщу твоему боссу, что ты пьешь на работе. Я-то знаю, какой такой кофеек ты каждое утро наливаешь в термос.

Алан подступил ближе: лицо, перекошенное от ярости, стиснутые кулаки; на нее пахнуло мерзкой смесью вони пива и пота, окутавшей ее плотным облаком.

— Ты что же, девчонка, угрожаешь мне?

— Говори правду, не то я…

Прежде чем она успела хоть что-то добавить, отчим наотмашь ударил ее по лицу. Ее голова мотнулась вбок, клацнули зубы. Прижав к щеке ладонь, Сейдж уставилась на него, сдерживая слезы потрясения и гнева. В последний раз он ударил ее несколько месяцев назад, когда обнаружил на диване в расстегнутых джинсах: она спала, и от нее несло пивом. Она тогда пришла домой, наведалась в сортир и, не застегнувшись, свалилась на диван перед теликом. Но Алан решил, что она занималась чем-то другим, поэтому врезал ей и обозвал шлюхой, а потом прогнал по коридору и пихнул через всю спальню на кровать. В тот раз она была слишком потрясена и слишком пьяна, чтобы защищаться, но все же решила: если он ударит ее еще раз, она вызовет полицию.

Ларри отставил пиво и поднялся.

— Пойду-ка я лучше, — сказал он.

— Нет, — жестко возразил Алан. — Я хочу, чтобы ты был свидетелем. Тогда она не сможет сказать, будто я привираю.

Ларри снова уселся. Было заметно, что ему очень хочется убраться отсюда. Алан схватил с кресла футболку и натянул ее.

— Я понял, почему твоя мать не хотела тогда говорить тебе, но теперь

ты уже большая и сможешь помалкивать.

Не отрывая от отчима наполненных слезами глаз, она затаила дыхание, страстно желая услышать то, что он собирался сказать, и в то же время страшась этого.

— Помалкивать о чем? — спросила она. У нее подкашивались ноги.

— Последние шесть лет Розмари училась в государственной школе Уиллоубрук, — проговорил он. — Врачи сказали, что там ей будет лучше всего.

Комната закружилась вокруг Сейдж. Ей очень хотелось сесть, но она не собиралась давать Алану преимущество.

— Но вы с мамой сказали, что у нее было воспаление легких. Ты… ты сказал, что она умерла.

— Я говорил твоей матери, что вранье когда-нибудь ей аукнется, но она и слушать не хотела.

— Не понимаю. Почему вы запихнули ее туда? Зачем мама обманывала меня? — Сейдж покачала головой, изо всех сил, но тщетно стараясь сдержать слезы. — Какой смысл?

— Ой, да ладно, — отмахнулся Алан. — Твоя сестра слабоумная. Не притворяйся, что не знала.

Сейдж едва могла дышать. Сестра, ее лучшая подруга, стояла у нее перед глазами: бледная, миловидная, тоненькая как тростинка. Они были идеальной парой, двумя половинками единого целого, какими бывают только близнецы. Они любили друг друга, любили одни и те же вещи: вместе строить сказочные домики из веток и коры, скакать через веревочку, крутить хулахуп и смотреть мультики субботним утром. Да, Розмари была другая, но отличалась в лучшую сторону. Мир оживал в ее глазах, и она делилась им со всеми, показывая на бабочек-монархов и одуванчики, на солнце, алмазами сверкающее на снегу или в воде, на сияние праздничных свечей, мерцающее на потолке, когда выключат свет.

А еще были врачи, бессчетное количество врачей, и таинственные ночные поездки в больницу. Казалось, Розмари постоянно болела. И да, надо признать: случалось, что сестра пугала Сейдж; например, когда, расстроившись, размахивала руками, визжа и колотя всех, кто подходил к ней. Или когда посреди ночи стояла у кровати сестры и молча смотрела на нее. Порой, пока Сейдж спала, Розмари передвигала мебель в спальне, распихивая стол, стулья и игрушки по углам, а утром говорила, что ничего не делала, что все так и было, когда она проснулась. Иногда она разговаривала во сне, вела беседы с людьми, которых в комнате не было, или болтала на каком-то птичьем языке, барахтаясь в словах, как в спутанной пряже.

В хорошие дни она говорила Сейдж, что слышит голоса, которые рассказывают ужасные вещи, и всегда извинялась, что напугала ее. Они смотрели сериал «Беверли Хиллбиллиз», пересчитывали мамины купоны на скидки, и Розмари просила Сейдж обещать, что та будет помнить ее рассказы, а Сейдж клялась всеми силами защищать ее. Мать говорила, что у Розмари помраченное сознание и Сейдж должна всякий раз докладывать, когда сестра делает что-то странное, но Сейдж никогда не ябедничала. Иногда ей казалось, что это именно она, Сейдж, виновата в проблемах сестры, еще до рождения как-то навредив ей: тянула на себя все питательные соки и всю кровь, заняла слишком много места в утробе матери. В конце концов, Сейдж при рождении весила на два фунта больше, чем Розмари, и выбралась на свет тридцатью пятью минутами раньше. Иногда казалось, что мать тоже винит Сейдж, беря с нее обещание быть особенно любезной с сестрой, относиться к ней с особым пониманием, пока не выяснится, что с ней.