Потерянный альбом
Шрифт:
…Затем я несколько минут оставался снаружи, спрятавшись за деревом на другой стороне улицы, и только наблюдал; а потом решил, что должен войти: мне нужно было видеть, что это не притворство и фасад, найти конкретные признаки своего отсутствия; так что я сторожко приблизился к дому неторопливыми, шепчущими по тротуару шажками, а потом медленно продвигался по гипсокартонной подъездной дорожке; но замок входной двери легко разжался перед моим ключом, как и всегда, а прихожую все так же окружали знакомые гардеробы; далее, в гостиной, по-прежнему был стерт до куцей опустошенности коврик перед продавленным диваном, где моя мать садилась смотреть телевизор, пока ее вековечная пепельница всегда ожидала на пластмассовом столике с металлическими ножками; другими словами, ничто не отличалось, ничто не переменилось: нельзя было сказать, что я пропал на три полных дня; предметы, мебель — все по-прежнему оставалось на месте, и мое небытие ничем это не изменило; никаких — совершенно — следов моей невидимости…
…Но тогда встал вопрос: а с чего им быть?; с чего они будут?; моя мать работает помощником ночного дежурного в Лейклендской региональной больнице и из-за работы и долгих сверхурочных не бывает дома шесть вечеров в неделю; таким образом, обстановка в моем доме тем тихим вечером целиком встраивалась в принятую традицию: последние десять лет мы с матерью в обычном порядке не видели друг друга целыми днями; встав в колею наших взаимодополняющих графиков, мы проходили через противоположные квадранты вращающейся двери в затяжном пируэте, каким восхитился
Сегодня я часто гадаю — заглядывая в витрину музыкального магазина или минуя беспорядочный газетный лоток — откликнусь ли я, если кто-то позовет меня по имени; развернусь ли невольно ко звуку себя или почувствую ли вообще прежнее пищеводное мерцание от потенциального узнавания; сомневаюсь: кажется, словно этот режим конкретности ускользает (и, соответственно, мне практически все равно); но и это еще не все: теперь я практически не соотношу себя с обобщенностью: трудно чувствовать себя беглецом, когда никто не заметил, что тебя нет; проблематично слиться с толпой в реальности без лиц…
…Как в тот раз, несколько лет назад, — по-моему, мне было пятнадцать — когда я приехал подкачать велосипед на заправку «Эндис Гетти»: тогда у меня был красный десятискоростной «Рейли», без щитков, с блестяще хромированными шестернями дерэйлера, и я о нем заботился (мне его подарили на прошлый день рождения); все то лето я во второй половине дня гонял вверх-вниз по холму до парка Риттер-Спрингс с его зелеными склонами и заброшенными беседками; но к середине лета педали стали туже, так что однажды после поездки в парк я проверил колеса и обнаружил, что они приспустились; соответственно, по пути домой я остановился на газовой заправке «Энди»; на ней напротив гаража есть кроваво-красный насос, и хоть на его табличке сказано «10 центов», это больше запугивание несведущих, чем настоящее требование; и, никого не трогая, я подъехал к насосу, слез с липкого сиденья велосипеда, опустил тормоз и приступил к приятному ритуалу: повернул каждое колесо велосипеда, чтобы опустить клапан, затем взял шланг; он свисал круглой петлей с бассетовской брыли поникшего металлического желоба; с немым апломбом я нашел округлый наконечник шланга, присел на колено и прижал хромированный набалдашник к переднему колесу велосипеда; колесо тут же начало распухать от закачивающихся сорока пяти фунтов давления, рама заметно приподнялась; еще раз — это приятный процесс: я осуществил рабочую сцепку, насос пыхтел и дребезжал в страсти воздушного выхлопа, как ни с того ни с сего кто-то схватил меня за руку, вздернул и рывком развернул — так резко, что я потерял контроль над шлангом, и он зазмеился, шипя, прочь по земле; секунду я думал, что Энди решил разозлиться, раз я не заплатил десять центов, но тут к моему лицу прижалась грубая мужская рука и сползла на подбородок и рот; затем мужчина задрал мне голову, обжигая кожу на шее и обрывая возглас; а затем раскрутил меня к заправке, когда я и увидел Энди, старого и тощего Энди, вылетевшего пулей из своей конторы рядом с гаражом; Энди замер как вкопанный, дико уставившись в мою сторону, и нервно заколебался; затем, с гримасой и паникой на лице, медленно поднял руки вверх…
…В другой руке у державшего меня человека был пистолет; его я заметил уголком глаза сразу перед тем, как в мой висок врезался твердый холод; прижатый к голове, пистолет казался твердым в каком-то абсолютном, костекрушительном, неоспоримом и холодном смысле, в каком-то совершенном и вечном смысле; затем мужчина дернул и поставил меня прямо между собой и Энди, у которого глаза раскрылись, как его ладони, и потом настала тишина, и потом я услышал, как пыхтит шланг, и потом были слова: Эй, и Брось, и Отпусти его; потом человек с пистолетом потянул меня задом наперед за горло и подбородок, и я увидел, что Энди паникует и потирает свою покрасневшую щеку; но потом с шоссе 44 к колонкам въехал красный универсал, и преступник задрал мою голову еще выше, прижимая затылком к своей твердой груди; Энди, весь обливавшийся потом и жамкавший губами, переводил взгляд между колонками и нами, и преступник начал выдыхать черт… черт…, и у меня на шее горела кожа, а висок непредсказуемо отделялся и снова болезненно бился о металлический ствол пистолета, и я думал, как все это удивительно интересно; как будто я оказался в фильме, и все это удивительно интересно; это о чем-то говорит; но потом из окна красного универсала высунулся водитель и окликнул Привет, Энди…, после чего Энди запаниковал еще больше и стал пятиться к конторе, не говоря ни слова; и потом универсал внезапно взревел и рванул задом наперед вокруг колонок, потом сорвался и зафыркал по шоссе 44; и, когда машина скрылась из виду, я задумался о пуле в пистолете: увидел пулю перед глазами в ошеломительно точном поперечном срезе, сильно увеличенную, но скрупулезно точную в деталях: заостренный снаряд, поблескивающий в своей облегающей шахте, исполосованный и исчерченный отраженным светом; и потом задумался о том, как пулю выпихнет в пространство, — как свинец, кусочек свинца взорвется наружу, про-зенонит и достигнет исключительной непрерывности, перед тем как ворваться прямиком в растрепываемую плоть живота; и задумался о том, каково иметь такую рану, задирать в школе низ рубашки и показывать бинты, белые мазки на пузе, когда ужасной силы Ух-х-х катапультировал меня вперед, а шею мотнуло назад, и я свалился на асфальт, и все мое лицо заплакало; а потом, после мимолетной паузы, надо мной оказался Энди — он просто парил, дробя солнечный свет и лепеча Ты в порядке? ты в порядке?..; но меня не трогал; даже не наклонился; и из своего изломанного положения на асфальте я оглянулся через плечо и увидел, как человек с пистолетом бежит к поджидающему дальше по дороге серому «седану»; потом он забрался со стороны пассажира, и машина тронулась; и потом, с волшебной быстротечностью, все кончилось; все завершилось; событие прошло и жизнь вернулась в колею; Энди даже не потрудился вызвать полицию — сказал, их такое не интересует; просто помог мне встать, встрепенул рукой перед штанами, чтобы помочь смахнуть гравий, и вернулся в контору; я, конечно, был в порядке: человек с пистолетом всего лишь меня толкнул, только и всего; руки у него были сильные, но ничего страшного не случилось, и, конечно, обошлось без всяких пуль, — конечно, в меня не стреляли…; ничего подобного; и так закончилась моя карьера заложника — кратко, неубедительно, с абсолютным отсутствием последствий: не-событие, раскрывшее весь свой потенциал, дивные новые течения к нынешней невидимости —
Я в проходе, блуждаю… блуждаю по этому темному проходу,
…Более того, так было и вчера вечером…; ведь вчера вечером, после почти восьми дней вне дома, восьми дней снаружи, я мог действовать с уверенностью, с полной уверенностью, что меня не поймают, что меня никогда не поймают…; и потому в десять часов снова проходил дорожные ритмы своего знакомого пригородного сектора; снова продвигался между знакомыми рядами одноквартирных жилищ, мимо известных теневых масс и заглушающих деревьев; и снова дом — мой дом — молчал; снова уличный фонарь на углу отбрасывал градиенты серости на доски и стыки дома, ночной ветер запинался о нависающие ветки; но коврик у входа по-прежнему плоско лежал на пороге, а лестница в доме — моем доме — по-прежнему вела через переходящие друг в друга полосы тени и черноты на второй этаж; и все же я огляделся…; пачка апельсинового сока, поставленная на раковину, вернулась в холодильник и стала чуть легче, а стул, который я притащил из гостиной, полностью приткнулся на свое место под кухонный стол — где в своей возобновившейся обычности стал практически невидим…; другими словами, дом был спокоен, опрятен, обычен; другими словами, ничто не нарушало бытовую гармонию; другими словами, дом — мой дом — демонстрировал достойную восхищения последовательность…
…И снова я действовал решительно, снова взял дело в свои руки — я не мог оставаться в стороне и наблюдать, как стирается даже самая моя невидимость; я оглядел гостиную, потом взял с дивана одну из боковых подушек и положил на пол, прямо перед местом, где рядом с пепельницей на столике сидит мать; потом на кухне с сушилки рядом с раковиной взял синий пластиковый стакан и положил на кухонную стойку — но боком; а потом ушел, потом покинул дом — хотя по дороге прихватил из буфета небольшую стопку крекеров «Евфрат» и вдобавок парочку яблок из миски; яблоки болтались и оттягивали толстовку, но это ничего; ничего из того, что я взял, знал я, никто не заметит, никто не пожалеет; никто, даже полиция, не скажет, что что-то пропало…
…И затем я вернулся в Мидор-парк, где глазу раскрываются пространства, где зелень зеленая, даже когда черная, где в моих ушах гудел темный ветер ночи…; убегая из дома (моего дома), я тосковал по резным просторам парка, по его возможности расстояний, я нуждался в его зонированной открытости — хотел оказаться там моментально; и потому шел быстро, гранично, мимо Саншайн-стрит и мимо Семинол, а потом еще сильнее прибавил шагу, когда заметил зыбкую фигуру — человека, выгуливающего собаку, покупателя из «Приборов Стерна»; он, в пальто с темным воротником, вел своего подопечного на тугом поводке-рулетке; в какой-то момент он поднял взгляд и почти наверняка заметил, как я прохожу свои граничные шаги; но не возникло ни колебания, ни узнавания, ни проблеска памяти, ведущего к приятному выводу; мы оба просто кивнули друг другу в слепом добрососедском ритуале и быстро отвернулись…; и я спросил себя: а я раньше знал, что он живет рядом?..
…И вот я снова снаружи — вне, вдали, — чувствую себя как дома в своем тихом парке; и теперь я молчу; теперь я сижу на скамейке, облюбованной потому, что с ее планок — выложенных дугами, чтобы изящно принять человеческую спину, — я вижу три полных стороны парка; вижу достаточно, чтобы сказать, что ночь стоит тихая…; и она тихая…; какое-то время, признаюсь, я даже подумывал завалиться на боковую дома… у себя дома… хотя бы просто на несколько часов, просто неформально прикорнуть; уверен, этот опыт подарил бы всяческие прелести мягкости — потянуться, примоститься…; даже если речь о жестком диване в гостиной; но это было невозможно; никак нельзя; осознать себя там, понимать себя оставшимся там — не ради наблюдения — было бы невыносимо…; видите ли, в определенных обстоятельствах лучше быть невидимым даже для себя…; и вот я снова здесь, снаружи, сижу, задрав колени к подбородку, на своей темной облюбованной скамейке — не более чем свернувшийся клубок джинсы, ткани и кроссовок; и вот теперь я здесь, где и предпочитаю быть, — я часть невидимости, которая есть, а не часть невидимости, которой нет…; и вот я сижу и наблюдаю…; и со своего места, сидя, в приглушенной ночи я вижу — постоянно — другие фигуры, вижу вечно пополняемую последовательность других фигур…; идут по торговым улицам, уменьшаются в неосвещенных кварталах, переходят дорогу, посмотрев в обе стороны или не посмотрев вообще никуда…; прочесываются фарами проезжающих машин или марлятся желтоватым свечением фонарей над головой — эти фигуры окинуты тенью, разнообразны, погружены в себя и бурны, как волны, как стоячие волны…; и глядя на них, сворачиваясь все туже в лодыжечное тепло на облюбованной скамейке, я гадаю, кто из этих фигур тоже беглец, кто из этих плывущих сгустков — подвижные силуэты беглецов… но тех беглецов, кого я не узнаю, чье соответствие определению я не признаю: кого из этих фигур я отрицаю…; поскольку, уверен, достаточно всего лишь взгляда, всего одного взаимного встрепета глаза, чтобы все это закончилось, чтобы их обстоятельства внезапно обратились вспять; достаточно всего одного взгляда на них… и одного взгляда от них…; это и будет толкованием, подлинным толкованием, истинным опровержением фигуры и фона…; но это кажется маловероятным, это кажется невероятным, так что я цепляю «Волкмен» на мои здоровые уши, вселяюсь во все искрометности Гласса, встаю со своей темной парковой скамейки и продолжаю — иду, просто иду, бросаю один шаг перед другим, во тьму еще глубже, нога за ногой, иду, просто иду, вечно иду, просто продолжаю, иду и продолжаю, они продолжаются, они продолжаются, они просто продолжаются, бесконечная последовательность несущихся машин просто продолжается, машина за машиной, ни о чем не подозревая, нисколько не заботясь о моем опоздании домой; но интересно, потом пришло мне в голову: когда чего-то ждешь — когда ты, скажем, в очереди на почте или ждешь, как я, когда дадут съехать на межштатное шоссе, — и ты реально торопишься, в смысле, уже реально неймется сдвинуться с места, тогда неважно, сколько ты суетишься, и неважно, насколько раздраженно скрежещут твои мышцы, и неважно, как громко вопишь про себя Эй, давай!: ты что, не видишь, что я опаздываю? — другими словами, неважно, что ты такого делаешь, это просто ничегошеньки не меняет, ну совершенно; мир, увы, безразличен к немому воззванию; если все держать в себе, то всем и всегда плевать, неудобно ли там тебе, тревожно или досадно; иногда надеешься, что это не так, но это так; и вот пожалуйста: машины все пыхтели мимо, одна за другой — бесконечная целеустремленная спешка в блаженном неведении; и мне пришло в голову, как же это обескураживает, как такие мелкие ситуации каждодневных задержек могут стать адскими и парализующими, когда, к моему немалому удивлению, в движении появился небольшой просвет и я не упустил шанс, сердито ускорился в поток межштатного шоссе…