Потерянный альбом
Шрифт:
— У них какие-то трудности с работой на камеру, сказал он: мы сами не знаем почему, но очень скоро все до одного превращаются как бы в падающие звезды;
— Упс, сказал я;
— Правда, сказал Дейв: иногда они откидываются всего секунд через десять — двадцать, так что, как только мы откупориваем склянку, надо реально торопиться; мы думали, может, это как-то связано с электрическими полями или еще чем таким, но все еще реально не въезжаем;
— Хм, сказал я;
— Но не беда, сказал Дейв: когда они отключаются, всегда можно смонтировать, так что записи это не вредит: не будет никаких неприятных вертикалей света; в этом плане мелюзга не подводит;
— М-м, сказал я.
— А Юрг аккуратно работает метлой;
—
— Но не пойми меня неправильно, сказал он: я хочу сказать, мы же все равно снимаем по одному за раз;
Комната Дейва была не прибрана и занята в основном кроватью, чья незаправленная поверхность напоминала рябь озера; одну стену почти целиком занимал комод с зеркалом, заваленный ключами, монетами и бумажками, а о другой позаботилась большая деревянная подставка под телевизор; Дейв жестом пригласил меня сесть в углу за кроватью, в бежевое кресло с обивкой, протертой до ниток на подлокотниках у запястий; усевшись, я увидел приклеенную к комоду фотографию славянского лица с щедрым лбом, подписанную «Сергей Эйзенштейн»:
— Ладно, сказал тогда Дейв: прости, что это так долго заняло;
— Без проблем, сказал я;
— Ну так что, сказал Дейв: что он об этом сказал?..
— Кто? спросил я.
— Твой дедушка, сказал Дейв, закуривая;
— Не понял? сказал я;
— В смысле, с чего он решил…
— А, сказал я: нет, он-то не решил…; прости; наверное, я неясно выразился…
— Ну тогда давай, выразись ясно, сказал он;
Он подошел и сел на кровати лицом ко мне; я сменил позу в кресле, придвинулся чуть вперед:
— Ну ладно, сказал я: так, начнем с того, что я хотел спросить, работаешь ли ты все еще музыковедом;
— Ну да, ответил он: конечно;
— Хорошо; тогда…
— Больше того: могу с удовольствием сообщить, что после немалого бесплодного периода мою статью недавно принял «Журнал Американского музыковедческого общества»;
— Ну тогда: поздравляю;
— Благодарю, сэр; это отнюдь не техническая статья, но я над ней работал продолжительное время;
— Тогда это правда приятная новость;
— Так и есть, сказал он, сложив руки на коленях: я этим весьма доволен;
— Возможно, это что-то релевантное? спросил я;
— К сожалению, никак не связано с нашим делом, сказал он: но для меня это попытка подступиться к тому, что являлось моим главным увлечением вот уже, ох, немало лет;
— Милости прошу, сказал я;
— Что ж, ответил он с долгим выдохом, поднимаясь с кровати, чтобы сбить пепел в изящную пепельницу на ножке: статья имеет отношение к этому демону, Бетховену; как тебе может быть известно, под конец карьеры Бетховен стал одержим вариациями; больше пятидесяти двух процентов его творчества после 1818 года является наборами вариаций или материала в духе вариаций — поразительное число для столь закоренелого новатора; конечно, здесь лучший пример — вариации «Диабелли», выпущенные в 1819 году, где Диабелли — но, опять же, ты это наверняка знаешь…
— Не совсем;
— Итак: Диабелли был музыкальным издателем немалой известности, и он искал для своей компании новую музыку; поэтому попросил пятьдесят композиторов написать по одной вариации на тему простого вальса с намерением опубликовать все пятьдесят вместе; недурной коммерческий гамбит для того времени; среди участников были как Шуберт, так и одиннадцатилетний Лист; в общем, Бетховен написал тридцать три; как сел писать, так этот монстр уже не мог остановиться; он был почти неуправляем — как и практически во всем творчестве последних лет, где вариации раз за разом образуют самый фокус, генеративный центр всего сочинения: соната для пианино в ми-мажоре из опуса 109, и ариетта в опусе 111, и целых четыре из пяти последних квартетов, в том числе упоительное адажио в ми-бемоле
Он начал мерить комнату шагами от конца кровати до буфета, стоящего у длинной стены; на нескольких полках буфета располагалась многоэлементная стереосистема, усеянная спящими диодами:
— И мне стало интересно, почему так: почему Бетховен, героический покоритель новых музыкальных пространств, ни с того ни с сего перешел к радикальному повороту внутрь, к этому неотвязчивому проекту детального переосмысления ограниченного материала — или, выражаясь нынешним жаргоном, почему его так очаровал ресайклинг, пересказ одной и той же своей истории; и тогда это стало основой моей статьи;
— М-м, сказал я;
— А это правда загадка, продолжил он: почему этот титан намеренно пошел против долгоиграющего западного понимания прогресса как экспансии — почему бросил вызов нашему центральному фаустовскому мифу количества — и стал таким саморефлексирующим, таким чертовски самоувлеченным, или, как я сказал в своем тексте, таким ограниченным: пытался породить бесконечность в конечных пределах; как будто он возмутился против понимания истории как прогресса и потому решил отвергнуть механику линейного времени…;
Он сдвинул на место ротанговый стул, заплутавший посреди комнаты вдали от стола; тот скрипел, подскакивая на сосновом паркете:
— И я решил выдвинуть предположение, почему так, сказал он: сперва я искал биографические или исторические объяснения; к примеру, очень долго думал, что это как-то связано с многолетними судебными тяжбами, через которые Бетховен прошел ради опеки над племянником Карлом, к кому он был глубоко привязан: все эти мучительные юридические процедуры послужили образцом для изменений внутри стазиса, движения вперед без движения; затем я думал, что ситуацию можно представить следствием обостряющейся глухоты Бетховена, которая постепенно отрезала его от мира и все больше загоняла вглубь себя, в свой собственный творческий процесс; а может, это реакция на развивающийся в Европе национализм — на сплочение невозможно разнообразных людей в единицы, основанные на внешних и обычно искусственных общностях, — который возник, в свою очередь, в ответ на Французскую революцию и Наполеоновские войны, развеявшие все иллюзии композитора; а после, когда эти подходы не принесли плодов, я даже думал в категориях аттракторов — это уже идеи из физики; как я говорил, это не техническая статья;
— Конечно, сказал я;
— Но потом, знаешь, после стольких размышлений — длившихся многие-многие месяцы — у меня кое-что возникло, так сказать, на семейном фронте; не помню, говорил я или нет, но у меня есть сын…
— Не говорил;
— Ну, есть, несмотря на то, что можно подумать из-за бардака в комнате; и он хороший и разумный паренек — бывает, конечно, ленится — с интересом к электроинженерии, несложной теории относительности и прочим радостям; но еще два года назад он не проявлял никакого интереса к музыке — по крайней мере, не больше неизбежного приобщения по касательной, как нынче у каждого подростка; но потом — около двух лет назад, как я уже сказал, — Майкл однажды вернулся домой из школы с другом Рикки — они знакомы по Младшей бейсбольной лиге, — и стало ясно, что, как они выражаются, у них какая-то тема: пока парни шли в комнату Майкла вон там, я слышал, как они особенно взбудораженно о чем-то щебечут; потом, через несколько минут, я услышал из-за закрытой двери Майкла — хоть и приглушенно — тот особый, как от зажатых кроватных пружин, звук электрогитары в акустике — то есть без усилка; и тут же раздался хор восторженного визга и слегка комичное, излишне воодушевленное пение: если не ошибаюсь, какое-то очаровательное сочинение про крыс и постельных клопов;