Потерянный альбом
Шрифт:
Но довольно: это уже третий ик Ребекки; письмо — а там осталось не так уж много, — может подождать; положив его на кресло, я встала, нашла в колыбели соску и вложила в рот Ребекки, которая уже проснулась: ее ручки и ножки уже охватила непоседливая настойчивость бодрствования; для меня этот переход оставался удовольствием — видеть, как она сменяет передачи, от возвышенной безмятежности к хлопотливому возбуждению; но соску она почему-то не взяла, сплюнув ее в пене слюны; я попыталась еще раз, и снова соска скатилась по ее щеке; ну хорошо, подумала я: мы это просто переждем; я прижалась, и широко улыбнулась, и поцеловала ее в щечку; затем отстранилась и стала одним пальцем гладить ее грудь; сколь мелкие тревоги, думала я, и все же сколь тотальные, сколь автоматические наши реакции; мы созданы большими и сильными, чтобы служить малости; я продолжала поглаживать и улыбаться, потом начала мычать про себя песенку — что-то нестройное, на пониженных тонах, что просто проходило через меня и украшало воздух; это ей поможет, чувствовала я; и в самом деле уже скоро Ребекка затихла и снова погрузилась в дремоту; затем опять икнула; я взяла ее на руки:
— Да, дорогая моя… ты просто обслушалась письма Робин, верно?
Я прижала одеяльное тепло Ребекки к плечу и снова дала ей соску; но снова ее не взяли: Ребекка вертела головой от соски; тогда я просто гладила ее по спинке, и это вроде бы, к счастью, подействовало; ее левая ручка расслабленно проползла вниз по моему подбородку, а ее дыхание стало тихим и размеренным; затем она опять икнула; но на сей раз я заметила, что слышу не обычное иканье: вплотную к уху оно казалось глубже, ближе к полноценному кашлю; и тянулось как будто дольше: звук овладевал ее организмом сильнее привычного и кончался не так решительно, как прочие подобные прорывы; я начала ходить с ней по комнате, медленно:
— Да, моя дорогуша, да; сейчас все пройдет, раз, два, три;
Я гуляла с ней по комнате и вскоре услышала, что ее дыхание улеглось до обычного пыхтящего шепотка: очевидно, она соскальзывала обратно в сон; Ну вот, подумала я: всего-то; затем ее ручка расслабилась у моей челюсти, и она глубоко выдохнула; помогало; но когда она снова ворвалась в бодрствование с оглушительным кашлем, тут я ясно почувствовала, что что-то неладно; слышалось в этом кашле что-то — а это было не иканье, но кашель — неладное; дополнительное наличие надсадности, перханья; и, когда я начала баюкать ее у плеча, она заплакала — или попыталась заплакать, поскольку временами кашель врывался и сбивал плач, обрубал и замещал; и я сосредоточила внимание на ее дыхании, и услышала, что она как будто синкопирована, в разладе сама с собой; я вернула ее в колыбель:
— Ну ладно, прелесть моя; сейчас пройдет; просто потерпи;
Я потянулась к умывальнику за ее бутылочкой яблочного сока, но обнаружила, что она пустая; тогда дала ей свой указательный палец, потому что это казалось правильным, будто это поможет — возможно, откроет ей доступ к воздуху; но она не смогла его взять; к этому времени она плакала и кашляла уже припадочно, трудно чередуя одно с другим: плач рос в громкости, пока не прибивался обратно влажным кашлем; и, пока я стояла над ней, смотрела на нее, обхватив ее плечики руками, но чувствуя себя где-то очень далеко, внутри меня что-то внезапно лишилось равновесия или запуталось и потерялось; появилось ощущение, что мне это не по силам, что пройден какой-то неведомый порог, за которым я как мать, несмотря на все книги и подготовку, не смогу себя проявить; ее плач не был обычным плачем, повседневным, который я унимать умела; ее кашель тоже был непривычным — вторжением откуда-то еще; мне пришло в голову, что что-то совсем неладно; а потом я заметила голос — низкий глухой голос, пробуривающийся через меня: Прошу, Ребекка, прошу; прошу, перестань кашлять; прошу, просто перестань; но тут, тут-то она снова закашлялась, и я машинально отдернула от нее руки; я не знала, можно ли ее двигать, можно ли ее вообще трогать; я боялась возможности, что любой шорох усугубит проблему, вмешается в естественный процесс автокоррекции; но я была должна, я была должна до нее дотронуться, и дотронулась: взяла на руки, и услышала ее затрудненное дыхание, и почувствовала ее метания, и понесла вниз…
На кухне я положила Ребекку на стол, смягченный салфеткой; затем разгладила свою юбку плоскими ладонями и пошла за яблочным соком в холодильнике; достала из буфета одну из бутылочек Ребекки и, нервно разлив холодный сок себе на руки и на столешницу, наполнила бутылочку наполовину; но Ребекка от нее отказывалась: мотала головой от соски, не могла организоваться для питья; я отставила бутылочку и, убрав волосы от лица, заметила, что плач ребенка несколько улегся; но кашель в то же время словно ухудшился — исходил откуда-то глубже, звучал чаще, и с каждым разом сгибал ее в животе пополам; и теперь, после каждого кашля, она недолго пускала пену или булькала, а потом задирала подбородок, напрягая шею; в то же время из-за струящихся во мне теперь горячих и холодных порывов, а также из-за полыхающей неподатливости, сковавшей руки и лоб, я застыла — неподвижная, потерянная, не знающая, что делать; и снова я услышала пробуривающий меня голос: Прошу, нет; Ребекка, прошу; прошу, перестань кашлять; и неспособность действовать в связи с мольбой, хоть как-то ей помочь, по-прежнему плескалась во мне влажным пламенем — внутри бились сомнения, паника, испуг и чувство вины: моя дочь страдала, возможно, тяжело — я чувствовала трудности, которые ее тельце не могло выразить конкретно, — но дошла до конца своих возможностей отреагировать эффективно; я видела ее стресс, находилась возле эпицентра страданий, судорог ее тельца, но не знала, что происходит внутри нее, не знала, что делать, и боялась сделать что-то не то; я могла только хватать и отпускать ткань своей юбки; в голову приходило только Прошу, Ребекка; прошу, хватит кашлять; и на краю зрения собрались темные тучи, огненные тучи, будто черные тучи нефтяного пожара — клубящиеся и колыхавшиеся на ветру, — огненные тучи отрицания, бессилия и гнева; в страхе, что тучи меня поглотят, я отшатнулась, ударившись рукой об острый угол столешницы; но зато с этого расстояния в поле зрения попал телефон, висящий на стене рядом с холодильником; я бросилась к нему, сняла трубку и набрала больницу Кловис-Хай-Плейнс, чей экстренный номер когда-то приклеила к холодильнику…
Быстро, сразу же на линии кто-то отозвался; но я не могла ждать: я торопливо пропустила формальности, нюансы:
— Алло, сказала я: алло, как можно скорее, скорую на…
Но они еще говорили, они настаивали на том, чтобы говорить первыми; так что я замолчала; если так надо, я буду слушать, выслушаю их формальности:
— И хотя прочность и долговечность меди гарантируют, что стоки прослужат долгие годы, более легкие и экономичные стоки из тефлона позволяют внести декоративные штрихи, которые…
И с внезапным «бум»
— Например, наши новые «Коричнево-зеленые свесы» с фестонами…
И я снова грохнула трубкой; и, не зная, уйти или остаться — но что я могла на кухне, пока сердце колотится, пока сердце заходится, — метнулась мимо Ребекки и взлетела по лестнице, через две ступеньки за раз; вбежав в свою спальню, я включила свет и с ужасом увидела, что вторая трубка тоже лежит на месте; но все-таки подбежала и сняла ее, чтобы перепроверить, и, услышав тот же металлический мужской голос, давила и давила на кнопку разъединения, до упора, втискивая палец в острую дырочку кнопки, и потом еще держала округлую кнопку пять, шесть, десять невыносимых секунд; но ползучий голос по-прежнему был там — каждый раз, непрестанно, прорываясь через продолжавшие обволакивать меня огненные тучи, и я закричала Чтоб тебя Чтоб тебя, сбегая обратно по лестнице; но на кухне, не успев еще дойти до телефона, с восторгом увидела, что Ребекка кашляет куда тише, почти не плачет и прекращает движение; но, подойдя ближе, увидела, что ее личико побурело и напряглось, а губы как будто подернуло фосфоресцентной на вид белизной; и тогда огненные тучи навалились, окутали, оставили в голове только Нет; нет; не может быть; такого просто не бывает — это невозможно по миллиону причин; и я наклонилась, и схватила Ребекку, и прижала к плечу, и давила на копчик ладонью, снова и снова, потом сильнее и сильнее, но она не реагировала, она почти не двигалась, ее ручка лежала под моим затылком ледяной; и я больше не могла ее бить, больше не могла ее колотить, так что вернула на стол и гладила висок и чувствовала, как в плечах, в лице, в груди полыхает страшное, опаляющее пламя; и встала рядом с ней на колени, и дала себе слово, что не упаду в обморок, и думала Нет, это невозможно, это не может, не может случиться так быстро; тут я услышала, как начала бормотать, говорить:
— Прошу, Ребекка; прошу; прошу…
И вскочила, и бросилась к кухонному телефону:
— Алло!..
— Так почему бы не воспользоваться…
— Алло — алло!, продолжала я, без конца нажимала и била по кнопке ноющей подушечкой указательного пальца, так что пластмасса дребезжала, а звонок позвякивал:
— Алло! прошу… кто-нибудь! прошу, возьмите трубку!; алло — прошу — у меня беда!..
— Недавно в вашем районе и теперь доступны…
И я грохнула трубкой, и вернулась к Ребекке, и снова встала рядом на колени; и, пока огненные тучи проносились по мне и собирались надо мной, до бесчувственности, до окончательности, я снова начала гладить ее по груди, по плечам, по холодной и неподвижной ручке; и почувствовала, как внутри меня нарастает и захлестывает прилив жидкого плача, и колени ныли, и мне тоже становилось трудно дышать; огненные тучи затмевали меня, вторгались в приток к воздуху, я с трудом глотала кислород, пробирающийся через черноту туч; но я знала, что должна бороться, что должна их отбить; и локтями и руками отталкивала их, разгоняла огненные тучи, распихивала, я ворочалась и расталкивала, чувствуя, как сопротивляется рукам их массивная клубистость; и в просвете за тучами, которые я силилась разогнать, через оставшуюся тонкую щелку света и воздуха я увидела — за Ребеккой, на столе, перед подставкой с салфетками, — рацию, лежащую на боку, совершенно немую…; но у меня еще останется сборка мозаики, о да, с ней-то что сделается; я тут даже недавно доделал один славный узор из палисандра — восьмиугольники и фигуры в виде наконечников, все такое — для стенок шкафчика с музыкальным центром, тоже славного; и уже скоро поставлю шкафчик в гостиной, о да, и тогда, может, руки дойдут и до замены моего старого усилка «Маранц» — может, куплю что с эквалайзером, что-нибудь подороже; и будет очень даже славно; и, конечно, я все так же рыбачу, это само собой, обычно на причале в Киванис-парке, там у них водится хорошая радужная и озерная форель, Роринг-Форк для этого самое оно; и уловы, надо сказать, хороши: я ловлю на приманки, что сам делаю из фантиков от леденцов, которые покупаю со всем остальным в «Пинат-Шак» на шоссе 6; они такие очень яркие, а у форели, видать, вкус на лимонный «Кэдбери», это уж точно; да и у меня тоже, если уж на то пошло, вот все и сходится; все сходится, так-то оно всегда и бывает…
…Хотя я не мог знать, да, просто в принципе еще не мог ничего знать, когда Анджело появился в тот первый раз; в смысле, и никто не мог знать; а было это, а, позапозапрошлой зимой, точно-точно, в разгар зимнего сезона, наверное, а, через четыре месяца после того, как Форрестеры, которые жили по соседству, переехали на работу в подготовительной школе на востоке; конечно, я видел фуру, коробки и грузчиков, но с Анджело еще по-настоящему не встретился; на самом деле в нашу первую встречу до меня дошло, что во время переезда я его видел, но принял за грузчика; не суть: сперва он несколько дней держался особняком, и я не знал, как это понимать — на весь квартал только два наших дома и есть, поди тут пойми; и поэтому очень обрадовался, когда он зашел во вторую субботу — очень светлый день, весь светлый от снега; он позвонил в дверь, да, тут же представился, очень любезно сказал, что он новый хозяин дома 804 и что он работает учителем математики в средней школе Святого Иоанна; ишь ты, подумал я; и улыбка у него была белая, выглядел он сравнительно опрятно, так что я пожал ему руку, поблагодарил за вежливость и сказал, что рад ему в любое время; и мы там немного поболтали о районе — я его предупредил о кассире в «Джино Маркет», который шалит с мелочью, и попросил обращаться ко мне, если ему понадобится декоративная работа по дереву, мол, у меня правда разумные расценки; и он ответил, что обязательно обратится, о да; но тут, как бы, вместо того чтобы рассказать, например, побольше о себе, о семье там, он просто сказал, что рад был зайти; а потом, как бы, отшагнул в сторону, широко обвел рукой улицу и сказал: