Потерявшая имя
Шрифт:
— Спасибо, Павел Порфирьевич, но чаю мне не хочется, я к вам за советом… — начала было Елена. Художник не дал ей договорить.
— Знаю, милая, не утруждайтесь рассказом, — произнес он сочувственно. — О вчерашнем вечере у Белозерского вся Москва трезвонит. Мне сегодня с утра это как первую новость преподнесли.
— И вы поверили, что там была я, а не самозванка? — взволнованно спросила Елена.
— Конечно, кому же и быть, как не вам! — замахал он руками. — И все прекрасно знают, что дядюшка вас ограбил, но никто слова сказать не смеет, потому что у князя деньги, а значит, сила…
— Но ведь это мои деньги!
— Бывшие ваши деньги, Аленушка, — участливо вздохнув, поправил ее Вехов, — в данный
— Но где же справедливость? — закричала графиня. — А закон?!
— Справедливость и закон всегда на стороне того, у кого деньги и связи. — Художник заговорил с нею тоном ментора, объясняющего ребенку прописные истины. Внезапно понизив голос и оглянувшись, хотя в комнате не было никого, кроме них двоих, добавил: — Не связывайтесь с этим человеком! Я вашего дядюшку знаю давно и не хотел бы возобновить это знакомство. Когда-то я писал портрет его супруги с детьми… Мне известно, что он за чудовище… — И тут же, тряхнув головой, словно отгоняя некое навязчивое видение, с деланой улыбкой воскликнул: — А что же чаю-то?!
— Павел Порфирьевич, — решилась Елена, — вот вы сказали, нужны деньги и связи. Я хорошо это понимаю, поэтому и пришла к вам…
— Откуда же у меня деньги? — вздохнул тот. — Все, что получаю, тут же трачу на всякий вздор! А что касаемо связей, так у любой камеристки или старшего лакея их больше, чем у меня.
— Вы не поняли, я не прошу у вас денег. Мне необходимо встретиться с Софи Ростопчиной.
Вехов кивнул с неприязненной усмешкой:
— Понимаю. Хотите кинуться в ножки Его Превосходительству господину губернатору. Только ведь он и сам на волоске висит. Не ровен час — полетит со своего места вверх тормашками!
— В моем отчаянном положении некогда думать о политике. Нужно действовать! — взорвалась Елена.
— Что ж, я вам помогу! — Увидев ее решимость, художник сдался: — У Софи сегодня нет урока, но я напишу ей записку. Надеюсь, она откликнется!
Он уселся за рабочий стол, заваленный бумагами, карандашами и баночками с красками, и схватил перо.
— Я не ошиблась в вас! — воскликнула Елена, переводя дух. Ее план спасения начинал понемногу осуществляться…
В Софье Ростопчиной юная графиня тоже не ошиблась. Примерно через час та прибыла, причем попросту, на извозчике: карету захватила Натали, которой вздумалось отправиться в модную французскую лавку. «Мало ей подарков делает папа! — возмущалась про себя Софи, подъезжая к мастерской Вехова. — Туалетов, духов и безделушек у нее уже столько, что впору самой открывать магазин!»
По приезде из Владимира Софья сгоряча предложила сестре раздать все их наряды обездоленным семьям, тем самым погорельцам, что денно и нощно дежурили возле губернаторского дома на Тверской. Наталья подняла ее на смех. Наверное, это и в самом деле выглядело бы смешно, зато (кусала губы Софи) хоть отчасти искупило бы то, что их папенька ограбил магазин мадам Обер-Шальме. У нее до сих пор пылали уши от стыда при воспоминании об этом. Все свои «подарки» от Обер-Шальме она отдала служанкам, чем привела отца в бешенство. И если бы он узнал, что она сейчас едет не на дополнительный урок к Вехову, а на встречу с «авантюристкой», то разразился бы грандиозный скандал и, вполне возможно, ее посадили бы под домашний арест. При этом Софи вовсе не считала свой поступок геройским, а напротив, даже испытывала некоторые угрызения совести, потому что матушка носила под сердцем ребенка и ее нельзя было волновать.
В мастерскую художника она вошла, раздираемая противоречивыми чувствами, но, увидев Елену, не раздумывала более и бросилась к ней в объятья:
— Прости, что вчера промолчала! Родители не дали бы мне раскрыть рта. Мы ведь сейчас опальные,
— Знаю, Софи, — перебила ее Елена, — но и ты войди в мое положение. Я теперь никто, со дня на день дядя окончательно захватит мое наследство. У меня осталась последняя надежда — обратиться за помощью к твоему отцу.
— Да, но ты забываешь… — с сомнением в голосе начала Софи.
Юная графиня остановила подругу:
— Я не желаю слышать о политике! У твоего отца пока что есть власть и влияние, и он обязан мне помочь, потому что… потому что…
Она не решилась докончить фразу, но Софи помогла ей, выразившись по своему обыкновению хладнокровно и четко:
— …потому что именно мой отец, отдавший приказ поджигать дома, виновен в смерти твоей матери. Так?
— Не совсем, — возразила Елена. — Нас подожгли французы…
— Ты в этом уверена? — удивилась дочь губернатора.
— Еще бы мне не быть уверенной! — Графиня отвернулась, чтобы спрятать слезы. — Прости, мне тяжело вспоминать… — призналась Елена после паузы и, сделав глубокий вдох, продолжила: — Мне не в чем обвинять твоего отца, разве только в том, что мои родители до последнего верили его словам, будто Москву не отдадут! Но отец, так или иначе, ушел бы с ополчением, а матушка, не дождавшись весточки от него, не уехала бы из Москвы. Мы были обречены, и не надо никого винить…
— Не слишком ли большие надежды ты возлагаешь на моего папа? — покачав головой, спросила Софи. — Не забывай, он дружит с твоим дядюшкой!
— У меня нет другого выхода! — в отчаянии всплеснула руками Елена.
— Прошу тебя, не волнуйся… — Софи покровительственно прижала к груди подругу и коснулась губами ее холодного лба. Сегодня ночью она долго не могла уснуть, ее мучили страшные мысли о том, что на ее семье лежит несмываемое кровавое пятно. Кому-то — отцу ли, матери, сестрам, ей самой или тому, кто еще не взглянул на белый свет, а только-только затеплился в материнском чреве, придется за него ответить. «Если я не помогу Элен, не будет мне в жизни удачи! — думала она, ворочаясь на сбитых простынях. — Мы связаны с ней Пожаром навеки!»
— Едем к нам! — решительно объявила Софи.
Она кликнула Павла Порфирьевича и попросила его найти извозчика.
…Опомнившись от потрясения, Федор Васильевич провел незваного гостя к себе в кабинет. В сущности, страха и робости перед молодым генералом он не испытывал. Граф вообще всегда отличался бесстрашием и находчивостью. Будучи волонтером, при взятии Очакова, он был представлен Суворову. Гениальный полководец строго, с недоверием, посмотрел на новичка и с ходу задал вопрос: «Сколько рыб в Неве? Отвечай!» — «Восемнадцать миллионов девятьсот сорок две тысячи, пятьсот тринадцать рыбин, Ваше Высокопревосходительство, не считая мальков», — глазом не моргнув, ответил Ростопчин. «Ай да молодец! — рассмеялся Суворов. — Бойкий малый! Такому палец в рот не клади!» И взял его к себе в службу. Пожалуй, никогда и ни перед кем граф так не преклонялся, как перед этим великим человеком. Он чуть ли не в одиночестве стоял у постели умирающего опального Суворова, рискуя быть отлученным от двора. Правда, отлучили его по другому поводу. Продежурив без отдыха две недели в покоях цесаревича Павла, он в письме гофмаршалу разразился бранью по поводу своих товарищей, не явившихся на дежурство, прекрасно зная, что те игнорируют цесаревича, чтобы подольститься к его матери-императрице. Он и Павлу, когда тот стал императором, мог высказать правду-матку в лицо и тем самым удержать от очередного безумного поступка. Тысячи раз он дергал смерть за усы и оставался цел там, где другие бесславно гибли. Ему ли, прошедшему сквозь огонь, воду и медные трубы дворцовых интриг, побывавшему в опале при всех трех царствованиях, бояться какого-то молодого офицера, присланного очередным императором?