Потомок Каина

Арисима Такэо

Соседи стали расходиться по домам. Ушли вскоре и Кавамори с Касаи. Тишину свежей прохладной ночи нарушал лишь писк насекомых. Нинъэмона тяготило сейчас общество жены, а жена, в свою очередь, почувствовала ненависть к мужу. Она приткнулась к краю телеги; Нинъэмон бесцельно ходил взад и вперёд перед хижиной, поминутно сплёвывая. Случись такое несчастье у других, к ним наверняка пришли бы соседи и, беседуя о том, о сём за бутылкой сакэ, помогли бы скоротать ночь и забыться. А у Нинъэмона даже Кавамори не захотел остаться. Жене показалось это обидным, и она стала тихонько всхлипывать. Часа три просидели они перед хижиной, погруженные в свои думы, а луна равнодушно бросала слабый

свет на их скорбные фигуры.

Наконец Нинъэмон, видимо что-то надумав, неуклюже вошёл в хижину. Жена поглядела ему вслед, со злостью всматриваясь в тёмный вход, похожий на вход-в пещеру. Через некоторое время Нинъэмон вышел с умершим ребёнком за спиной. В руках у него была мотыга.

— Иди за мной, — бросил он жене и быстро пошёл по направлению к дороге. Как животные понимают друг друга с одного короткого крика, так и жена Нинъэмона сразу смекнула, что он собирается делать. Она тяжело поднялась и последовала за мужем, не переставая всхлипывать.

Вот и деревенское кладбище па холме слева от дороги. С вершины холма была видна вся ферма Мацукава, и казалось, до горных цепей Рубэсибэ и Нисэкоан рукой подать, так же как и до пика Комбудакэ на той стороне реки. Голубел прозрачный воздух летней ночи, всё вокруг было залито фосфорическим сиянием луны. Тучи комаров с писком и жужжанием облепили Нинъэмона и его жену.

Выбрав свободное место между рядами деревенских памятников и каменных надгробий, Нинъэмон начал рыть могилу, так и не сняв со спины мёртвого ребёнка. Глухой стук вгрызающейся в землю мотыги резко врывался в тишину, царившую вокруг. Жена, сидя рядом на корточках, плакала, хлопая себя то по одной щеке, то по другой, чтобы убить комара. Вырыв небольшую яму, Нинъэмон доложил мотыгу на землю и вытер нот с лица. Летняя ночь дышала миром и покоем. И тут вдруг его поразила страшная мысль. Некоторое время он стоял, широко раскрыв глаза, потом заплакал громко и пронзительно, словно капризный ребёнок. Это было ужасно. Жена уставилась на него с тупым изумлением и страхом.

— Касаи, эта синокская обезьяна, — он убил нашего малыша! Он убил! — грозно крикнул Нинъэмон прерывающимся от рыданий голосом.

На следующий день, собираясь грузить телегу льном, он обнаружил забытый там отрез муслина. Яркая материя, покрытая утренней росой, сверкала в грязной телеге, как радуга среди туч.

6

Похоронив сына, Нинъэмон стал ещё сильнее буйствовать. Его состояние усугублялось невыносимым зноем. На небе не было* ни облачка, казалось, оно отдало всю спою влагу весной и сейчас не посылало ни капли. Всходы посевов, которые должны были дать урожай осенью, пожелтели. Крестьян охватило отчаяние, порождённое беспомощностью перед силами природы.

В самую страду в посёлке устроили ярмарку. В другой год она прошла бы незамеченной, но сейчас, потеряв всякую надежду на урожай, решили хоть сколько-нибудь заработать на лошадиных торгах, устраиваемых незадолго до ярмарки, поэтому теперь на этих торгах царило необычное оживление. Даже из соседних деревень понаехали любопытные и зеваки. На пустыре за конторой выстроили временные конюшни и поставили туда около тридцати до лоска вычищенных лошадей. Среди них особенно выделялась лошадь Нинъэмона.

На следующий день состоялись состязания лошадей. Посмотреть на них приехал из Хакодатэ сам хозяин фермы. Соорудили балаганы, передвижные лавочки, воздух был пропитан обычными для празднества, душными запахами, среди которых, привлекая внимание мужчин, разгуливали нарядные девушки.

Вокруг места состязаний люди образовали живой забор.

Для хозяев было выстроено небольшое

возвышение! Рядом с помещиком Мацукава сидела дочь Касаи, ходившая за детьми помещика. Она уехала в Хакодатэ ещё несколько лет назад. У неё было такое же овальное, как у отца, лицо. Жизнь в Хакодатэ несколько обтесала её, и она заметно выделялась здесь своим городским видом и манерами. Молодые парни, участники состязаний, старались блеснуть перед ней ловкостью. Некоторые же говорили, что не стоит зариться на чужую содержанку.

Словом, на состязаниях царило буйное веселье. Победителей награждали громом аплодисментов, сотрясавших сухой воздух. Никто не мог усидеть дома.

Нинъэмон в это время был увлечён игрой в кости. Он попался на удочку партнёров, вначале нарочно проигравших ему, и втянулся в игру. Чем больше он входил в азарт, тем больше проигрывал, и чем больше проигрывал, тем больше входил в азарт. Давно уже уплыли деньги от продажи льна. И всё же он решил ни за что не продавать лошадь. У него ещё оставался овёс. Правда, овёс ещё на корню был законтрактован конторой фермы, которая затем поставляла его продовольственно-фуражному управлению армии. Крестьянам это казалось выгоднее, чем, конкурируя друг с другом, продавать овёс местным торговцам. Но разве могли торговцы отнестись равнодушно к этому бойкоту? Они побывали в каждом крестьянском дворе, обещая за овёс цену куда более высокую, чем давало армейское интендантство. От них крестьяне узнали, что деньги из интендантства поступают сначала в контору и что контора, прежде чем выплатить их крестьянам, удерживает арендную плату. И для помещика и для конторы это очень удобно.

Нинъэмон пока не собирался платить за аренду участка и без долгих разговоров принял твёрдое решение. Воспользовавшись тем, что внимание односельчан отвлечено состязаниями, он договорился с торговцами и сбыл им весь овёс.

После этого он пошёл на скачки. Ведь там должна была участвовать и его лошадь. Нинъэмон славился как искусный наездник на лошади без седла. Настал его черёд, и он выехал на поле. Зрители всячески выражали свой восторг. По их мнению, лошадь Нинъэмона была лучшей. Одобрительный шёпот и восторженные взгляды привели Нинъэмона в отличное расположение духа. «Непременно выиграю», — подумал он.

Шесть лошадей вышли на старт. Флажок поднялся и опустился, но Нинъэмон нарочно медлил. Он вёл свою лошадь умеренной рысью, слегка натягивая поводья и стараясь держаться внутренней стороны круга. От ветра, который сыпал пылью в его разгорячённое лицо, захватывало дыхание, но это было даже приятно. Пройдя почти восемь десятых круга, Нинъэмон слегка ослабил поводья. Лошадь почувствовала свободу и рванулась вперёд. Он не отрывал глаз от впереди идущего всадника и, подбадривая лошадь криками и кнутом, постепенно догнал его. Уже был близок финиш. Нинъэмон, войдя в азарт, защёлкал кнутом. Вот морда его лошади поравнялась с крупом лошади соперника, расстояние между ними всё сокращалось. До слуха Нинъэмона отчётливо донёсся одобрительный рёв возбуждённой толпы. «Ну, ещё немножко!» — в нетерпении думал он.

И тут случилось непоправимое. Дети помещика, игравшие возле устроенного для него возвышения, вдруг вышли на поле. Дочь Касаи, не помня себя, побежала к ним с криком: «Осторожно!» Все судорожно глотнули слюну. В это мгновение лошадь соперника, вспугнутая, видимо, ярким платьем девушки, шарахнулась в сторону и оказалась Прямо перед лошадью Нинъэмона. Нинъэмона подбросило в воздух, и в ту же секунду он покатился по земле, но быстро вскочил и подбежал к своей лошади, которая попыталась подняться, опираясь на задние ноги, по снова упала. Зрители устремились на поле, окружили Нинъэмона.