Потоп (Книга II, Трилогия - 2)
Шрифт:
Ксендз Кордецкий вздохнул.
– Верно, порохом его разнесло на месте.
– Я бы руку дал себе отрубить, только бы он остался жив! – воскликнул Чарнецкий. – Но чтоб он да так оплошал!
– Он отдал за нас свою жизнь! – прервал его ксендз Кордецкий.
– Что говорить! – молвил мечник. – Когда бы эта кулеврина стояла на валу, не думал бы я так весело о завтрашнем дне.
– Завтра Бог пошлет нам новую победу, – сказал ксендз Кордецкий, – ибо Ноев ковчег не может погибнуть в потопе!
Такой разговор вели они между собою в сочельник, а потом разошлись
Ночь была также торжественна. Мириады звезд светились в небе, мерцая красным и синим огоньком. Лунное сияние окрасило в зеленый цвет снежную пелену между крепостью и вражеским станом. Не веял ветер, и такая стояла тишина, какой не бывало у монастырских стен с самого начала осады.
В полночь шведские солдаты услышали мягко льющиеся с высоты звуки органа, к которым присоединились вскоре человеческие голоса, звон колоколов и колокольчиков. Весельем, бодростью и покоем дышали эти звуки, и тем большим сомненьем стеснилась грудь шведов, и сердце в них упало.
Польские солдаты из хоругвей Зброжека и Калинского, не спрашивая позволения, подошли к самым крепостным стенам. Их не пустили в монастырь, опасаясь засады в ночной темноте, но позволили стоять у самых стен. Собралась целая толпа. Одни преклонили колена на снегу, другие жалостно качали головами, сокрушаясь над собственной долей, или били себя в грудь, давая себе слово исправиться, и все с восторгом и со слезами на глазах внимали звукам органа и песнопениям, которые пелись по древнему обычаю.
Между тем запела и стража на стенах, чтобы вознаградить себя за то, что не может она быть в костеле, и вскоре по всем стенам из конца в конец разнеслась колядка:
В яслях лежит,Кто прибежитСлавить младенца…На следующий день пополудни рев пушек снова заглушил все иные голоса. Шанцы сразу окутались дымом, земля содрогалась; по-прежнему летели на крышу костела тяжелые ядра, и бомбы, и гранаты, и факелы в оправе из труб, которые лили потоки расплавленного свинца, и факелы без оправы, и канаты, и пакля. Никогда еще не был так неумолчен рев, никогда еще не обрушивался на монастырь такой шквал огня и железа; но не было среди шведских пушек той кулеврины, которая одна могла сокрушить стену и пробить бреши для приступа.
Да и так уже привыкли защитники к огню, так хорошо знал каждый из них, что должен он делать, что оборона и без команды шла обычным своим чередом. На огонь отвечали огнем, на ядро – ядром, только целились лучше, потому что были спокойны.
Под вечер Миллер выехал посмотреть при последних лучах заходящего солнца, что же дал этот штурм, и взор его приковала башня, спокойно рисовавшаяся в небесной синеве.
– Этот монастырь будет стоять до скончания века! – воскликнул он
– Аминь! – спокойно ответил Зброжек.
Вечером в главной квартире снова собрался совет; угрюмы все были больше обыкновенного. Открыл совет сам Миллер.
– Сегодняшний штурм, – сказал он, – ничего не принес. Порох у нас кончается, половина людей погибла, прочие пали духом и не победы ждут, а поражения. Запасы кончились, подкреплений ждать неоткуда.
– А монастырь стоит нерушимо, как в первый день осады! – прибавил Садовский.
– Что же нам остается?
– Позор!
– Я получил приказ, – продолжал генерал, – немедленно взять крепость или снять осаду и направиться в Пруссию.
– Что же нам остается? – повторил князь Гессенский.
Все взоры обратились на Вжещовича.
– Спасать нашу честь! – воскликнул граф.
Короткий, отрывистый смех, похожий на скрежет зубов, сорвался с губ того самого Миллера, которого звали Полиоцертесом.
– Граф Вжещович хочет научить нас воскрешать мертвых! – сказал он.
Вжещович сделал вид, что не слышит.
– Честь свою спасли только убитые! – прибавил Садовский.
Миллер начал терять самообладание.
– И он все еще стоит, этот монастырь? Эта Ясная Гора, этот курятник?! И я не взял его?! И мы отступаем? Сон ли это или явь?
– Этот монастырь, эта Ясная Гора все еще стоит, – как эхо повторил князь Гессенский, – и мы отступаем, разбитые!
Наступила минута молчания; казалось, военачальник и его подчиненные находят дикое наслаждение в мыслях о собственном позоре и унижении.
Но тут медленно и раздельно заговорил Вжещович.
– Во всех войнах, – сказал он, – не однажды случалось, что осажденная крепость давала выкуп за снятие осады, и тогда войска уходили как победители, ибо тот, кто дает выкуп, тем самым признает себя побежденным.
Офицеры, которые сперва слушали графа с надменным презрением, вдруг насторожились.
– Пусть монастырь даст нам какой-нибудь выкуп, – продолжал Вжещович, – тогда никто не посмеет сказать, что мы не могли его взять, скажут, что просто не пожелали.
– Но согласятся ли на это монахи? – спросил князь Гессенский.
– Ручаюсь головой, – ответил Вейгард, – более того, своей солдатской честью!
– Что ж, все может статься! – сказал вдруг Садовский. – Вконец измучила нас эта осада, но ведь их тоже. Генерал, что вы на это скажете?
Миллер обратился к Вжещовичу:
– Много тяжелых минут принесли мне, граф, ваши советы, самых, пожалуй, тяжелых во всей моей жинзни, но за этот совет спасибо вам, век буду помнить.
Все вздохнули с облегчением. И в самом деле, речь могла идти уже только о том, чтобы уйти с почетом.
Назавтра, в день святого Стефана, офицеры собрались все до единого, чтобы выслушать ответ ксендза Кордецкого на посланное утром письмо Миллера, в котором монахам предлагалось внести выкуп.
Долго пришлось ждать офицерам. Миллер притворялся веселым; но на лице его читалось принужденье. Никто из офицеров не мог усидеть на месте. Тревожно бились сердца.