Потоп
Шрифт:
А ведь еще в начале похода на Полесье он был полон надежд. Хотя Сапега, который как полководец был несравненно ниже его, разбивал его войска, а остатки его полков переходили на сторону неприятеля, но Януш утешал себя мыслью, что к нему со дня на день придет на помощь князь Богуслав.
Прилетит этот молодой радзивилловский орленок во главе прусских лютеранских войск, которые не перейдут, по примеру литовских полков, на сторону папистов, и тогда они вдвоем раздавят Сапегу, уничтожат его войска, уничтожат конфедератов и лягут на трупе Литвы, как два льва на трупе лани, и одним рычанием испугают
Но время шло, а силы Януша таяли. Даже иностранные полки переходили к грозному Сапеге; уплывали дни, недели, месяцы, а Богуслава все еще не было.
Наконец началась осада Тыкоцина.
Шведы, которых немного осталось у Януша, защищались геройски, так как, запятнав себя раньше страшными жестокостями, они знали, что даже Добровольная сдача не защитит их от мести литвинов. В начале осады князь еще надеялся, что, в крайнем случае, на помощь к нему придет сам шведский король или пан Конецпольский, который находился при Карле с шеститысячным конным войском. Но напрасны были надежды. Никто о нем не Думал, никто не являлся на помощь.
— Богуслав, Богуслав, — повторял князь, шагая по комнатам замка, — если не хочешь спасти брата, то спаси хоть Радзивилла…
Наконец, в припадке последнего отчаяния, князь решился прибегнуть к средству, против которого восставала вся его гордость: умолять о спасении князя Михаила из Несвижа.
Но это письмо было перехвачено людьми Сапеги; витебский воевода прислал Янушу в ответ письмо князя-кравчего, которое было получено им самим неделю назад.
Князь Януш прочел в нем такое место:
«Если до вас, милостивый пане, дойдут слухи, что я намереваюсь идти на помощь моему родственнику, князю-воеводе виленскому, то не верьте им, ибо я только с теми, кто остался верен отчизне и государю нашему, кто желает вернуть прежнюю свободу блестящей Речи Посполитой. Я не желаю прикрывать изменников и спасать их от заслуженной и справедливой кары. Богуслав тоже не придет ему на помощь, ибо, по слухам, курфюрст предпочитает думать только о себе и не желает разделять свои силы; что же касается Конецпольского, то он пойдет разве лишь просить руки вдовы Януша, а для того, чтобы она стала вдовой, он должен добиваться, чтобы воевода как можно скорее погиб».
Это письмо, адресованное Сапеге, отняло у несчастного Януша последнюю надежду, и ему не оставалось ничего, как ждать решения своей судьбы.
Осада близилась к концу.
Известие об отъезде пана Сапеги почти в ту же минуту проникло в замок, но надежда, что с его отъездом действия неприятеля прекратятся, была недолговечной; наоборот, в пеших войсках заметно было какое-то необыкновенное оживление. Но в течение нескольких дней все было спокойно, так как попытка осаждающих взорвать миной ворота окончилась ничем; наступило 31 декабря, и только ночь могла помешать осаждавшим: они, несомненно, предпринимали что-то против замка, если не штурм, то новый обстрел стен.
День догорал. Князь лежал в так называвшейся «угловой» зале, находившейся в западной части замка. В огромном камине горели толстые сосновые бревна, бросая яркий отблеск на белые и почти пустые стены. Князь лежал навзничь на турецком диване, выдвинутом на средину комнаты, чтобы до него
Из прежних офицеров он один только не оставил князя. Тяжела была его служба, ибо сердце и душа старого солдата были за тыкоцинскими стенами, в лагере Сапеги, но, несмотря на это, он оставался верен своему прежнему вождю. Бедняга высох от голода и лишений, как скелет; все лицо его теперь занимал огромный нос, который казался еще больше, да длинные усы. Он был в полном вооружении, в панцире, наплечниках и шлеме. Он только что вернулся с крепостных стен, куда выходил смотреть, что делается в лагере осаждающих, и где ежедневно искал смерти. Теперь он вздремнул от усталости, несмотря на то что князь страшно хрипел, точно кончался, а на дворе выл и свистел ветер.
Вдруг огромное тело князя дрогнуло, и он перестал стонать. Все проснулись и стали смотреть то на него, то друг на друга.
— Мне легче, — проговорил он, — точно с груди тяжесть сняли… Затем он повернул голову, стал пристально смотреть на дверь и позвал:
— Харламп!
— Здесь, ваша светлость.
— Что здесь нужно Стаховичу?
У бедного Харлампа даже колени задрожали: насколько он был неустрашим в бою, настолько был и суеверен. Он тревожно огляделся по сторонам и проговорил глухим голосом:
— Стаховича здесь нет… Ваша светлость велели расстрелять его в Кейданах! Князь закрыл глаза и не ответил ни слова.
Некоторое время слышался только жалобный и протяжный вой ветра.
— Плач людской слышится в этом вое, — произнес князь, широко открывая глаза. — Но ведь не я привел шведов, а Радзейовский!
И так как никто не ответил, то он продолжал, помолчав:
— Он больше всех виновен, он больше всех виновен!
И даже какая-то бодрость прозвучала в его голосе, как будто мысль, что есть кто-то еще более виновный, чем он, обрадовала его. Но вскоре, должно быть, более мрачные мысли пришли ему в голову: лицо его потемнело, и он повторил несколько раз:
— Боже! Боже! Боже!
И он снова стал задыхаться, захрипел еще страшнее, чем прежде.
Вдруг снаружи раздались выстрелы мушкетов. Выстрелы сначала были редки, но постепенно учащались; в шуме и вое снежной вьюги они были не очень громки, и можно было подумать, что это кто-нибудь стучится в ворота.
— Дерутся! — сказал княжеский медик.
— Как обыкновенно! — ответил Харламп. — Люди мерзнут и дерутся, чтобы согреться!
— Вот шестой день эта вьюга и снег, — проговорил опять медик. — Это необычайное явление предвещает большие перемены в королевстве…
— Дай бог, — хуже не будет! — ответил Харламп.
Дальнейший разговор прервал князь, которому опять стало легче:
— Харламп!
— Здесь, ваша светлость.
— От слабости ли мне мерещится или на самом деле Оскерко несколько дней тому назад хотел взорвать ворота?
— Хотел, ваша светлость; но шведы вытащили мину.
Оскерко легко ранен, а сапежинцы отражены.
— Если легко, то он снова попытается… А какое сегодня число?
— Последний день декабря, ваша светлость.