О. Генри
Повелитель рода человеческого

Я бродил по Городу Высокомерия, томимый жаждой увидеть лицо незнакомца. Ведь Город – та же пустыня, где людской поток однороден и густ, будто песчаный вихрь, а примелькавшиеся фигуры могут наскучить не меньше лучшего друга или близкого родственника.

И мое желание было услышано: на углу Бродвея и Двадцать девятой улицы я увидел, как белобрысый коротышка с физиономией, напоминающей чешуйчатый орех гикори, делает попытку продать стремительно стекающимся к нему прохожим предмет, якобы годный

как открывалка для консервов, нож, отвертка, крючок, напильник, рожок для обуви, дверной глазок, картофельный нож, а также брелок для ключей каждого уважающего себя мужчины.

И тут сквозь скопление покупателей протолкался откормленный полицейский. Продавец, которому было явно не привыкать к столь внезапному прекращению торговли, закрыв ранец, шустрым зверьком юркнул в толпу. Собравшиеся расползлись по сторонам, словно муравьи из растревоженного муравейника. Полицейский, внезапно забыв о земле и ее обитателях, застыл с важным видом, замысловато вертя дубинкой. Кинувшись следом за Биллом Боуэрсом из Канзаса, я ухватил его за предплечье.

Билл не обернулся и не замедлил шага, однако в руку мне аккуратно скользнула свернутая пятидолларовая бумажка.

– Вот уж не думал, Канзасский Билл, что ты так дешево ценишь старую дружбу.

Тут он повернул голову, и орех гикори, треснув, разъехался в безбрежной улыбке.

– Верни деньги, – потребовал Билл, – или я позову копа и обвиню тебя в самозванстве. Я думал, ты – это он.

– Мне надо поговорить с тобой, Билл, – сказал я. – Давно ли ты уехал из Оклахомы? Где Редди Макгилл? Почему ты торгуешь на улице такой немыслимой дребеденью? Есть ли золото на твоем прииске «Большой рог»? Где ты умудрился так страшно обгореть? Что ты будешь пить?

– Год назад, – начал Канзасский Билл по порядку. – Строил ветряки в Аризоне. Чтоб подсобрать деньжат на всякую всячину. Фальшивое. В тропиках. Пиво.

Мы нашли подходящее заведение, и после того как чернокожий официант помог нам утолить голод, воспоминания нахлынули на меня с такой жуткой силой, что я сумел разговорить Билла.

– Да, – сказал он, – я помню, как веревка у Тимотео перетерлась о коровьи рога, а теленок погнался за тобой. Ты – и корова! Такое не забывается.

– Тропики, – сказал я, – занимают обширную территорию. Какую именно часть Рака или Козерога почтил ты своим присутствием?

– Дело было не то в Китае, не то в Перу, а может, и в Аргентинской Конфедерации, – ответил Билл, – но там живет великий народ, необычного цвета, зато прогрессивный. Я провел среди этих людей три месяца.

– Ты наверняка доволен, что сейчас тебя окружают представители истинно великой нации, – предположил я. – Ведь обитатели Нью-Йорка – самые прогрессивные и независимые из всех граждан мира, – настаивал я с глупостью провинциала, прогулявшегося по Бродвею.

– Тебе охота поспорить? – спросил Билл.

– А разве есть о чем? – удивился я.

– У ирландца может быть чувство юмора, как ты думаешь?

– Часа два я свободен, –

сказал я, взглянув на настенные часы, висевшие в кафе.

– Суть не в том, что американцы – не великая торговая нация, – продолжал Билл. – Виноваты те, кто сочиняет всякие неправдоподобные книги.

– А как звали того ирландца? – поинтересовался я.

– Последняя кружка пива была холодная? – спросил он.

– Поговаривают, крестьяне в России вот-вот снова взбунтуются, – заметил я.

– Его звали Барни О’Коннор, – сказал Билл.

Вот так, благодаря старинной нашей привычке следить за ходом мыслей друг друга, мы исподволь добрались до истории Канзасского Билла:

– О’Коннора я встретил в меблированных комнатах на Вест-Сайде. Он пригласил меня к себе в гостиную выпить, и между нами установились отношения кошки с собакой, которые выросли вместе. И вот он сидит, высокий, худощавый, красивый: ноги упираются в одну стену, спина – в другую, и разглядывает карту. Клинок восхитительной золотой шпаги с кистями и инкрустированной горным хрусталем рукояткой лежит поперек кровати, выступая вперед фута на три.

– Как это понимать? – спрашиваю я (потому что к этому времени мы уже как следует познакомились). – Ежегодный парад в честь диффамации бывших гонителей Ирландии? А какой маршрут? По Бродвею к Сорок второй, оттуда на восток к кафе Мак-Карти, потом…

– Присядь на умывальник, – говорит О’Коннор, – и послушай. И не надо издеваться над шпагой. Она принадлежала моему отцу в старом Мюнстере. А эта карта, Боуэрс, отнюдь не план движения праздничной процессии. Взгляни еще раз и увидишь, что континент, известный как Южная Америка, состоит из четырнадцати зеленых, синих, красных и желтых стран, и каждая из них время от времени страдает от угнетателя.

– Знаю, – отвечаю я О’Коннору. – Идея литературная. Десятицентовый журнал украл ее из «Истории мира от каменного века до экватора» Ридпаса. Открой любой номер. Найдешь рассказ с продолжением о солдате удачи – зовут его обычно О’Кифи, – под возгласы: «Cospetto!» и прочие итальянские ругательства, изрыгаемые испано-американским населением, он становится диктатором. Сомневаюсь, что такое когда-нибудь на самом деле случалось. Ты ведь не собираешься пробовать, Барни? – спрашиваю я.

– Боуэрс, – говорит он, – ты человек образованный и отважный.

– Разве я могу это отрицать? – отвечаю я. – Образование я впитал с молоком матери, а упорная борьба с жизнью воспитала во мне отвагу.

– О’Конноры, – говорит он – воинственный род. Вот шпага моего отца, а вот – карта. Бездействие не для меня. О'Конноры рождены, чтобы повелевать. Я должен стать повелителем рода человеческого.

– Барни, – отвечаю я ему, – почему бы тебе не взять себя в руки и не вести размеренную жизнь, промышляя резней да мздоимством, вместо того чтобы блуждать по незнакомым краям? Разве это не лучший способ удовлетворить твое желание завоевать угнетенных и дурно с ними обращаться?