Повелитель рода человеческого

О. Генри

Вдоль аллеи Хулиганов, как я предпочитал называть улицу, где располагался наш штаб, вытянулся ряд глинобитных домов с красными черепичными крышами, к которым приткнулись несколько соломенных хижин, битком набитых индейцами и собаками, а в конце высилось двухэтажное деревянное строение с балконами. Там жил генерал Тумбало, comandante и главнокомандующий вооруженными силами. А прямо напротив находился частный дом, напоминавший одновременно духовой шкаф и раскладную кровать. Как-то раз мы с О’Коннором идем мимо него гуськом по кромке, что называлась здесь тротуаром, и из окна вылетает большая красная роза. О’Коннор, который шел впереди, поднимает ее, прижимает к своему пятому

ребру и отвешивает нижайший поклон. Каррамбос! У этого человека были задатки ирландского комедианта. Я оглянулся, ожидая увидеть мальчика и девочку в белой атласной одежде, вспрыгивающих к нему на плечи, в то время как он, сплющивая их позвоночники и грудные клетки, напевает: «Спите, малютки, усните».

Проходя под окном, я заглянул внутрь и заметил светлое платье, большие сияющие черные глаза и блестящие зубы под темной кружевной мантильей.

Когда мы вернулись домой, О’Коннор принялся ходить из угла в угол, покручивая усы.

– Ты видел ее глаза, Боуэрс? – спрашивает он.

– Видел, – говорю, – я куда больше видел. Все получается прямо как в книжках. Я чувствовал, что чего-то не хватает. Не хватало любовной истории. Что там должно случиться в главе седьмой, чтобы доблестный ирландский искатель приключений не пал духом? Понятное дело – любовь, любовь, от которой замирает сердце. Наконец-то мы имеем глаза цвета ночи и розу, выпадающую из распахнутого окна. Так, что там еще? Подземный ход… перехваченное письмо… предатель в лагере… герой брошен в подземелье… загадочное послание от сеньориты… затем восстание… сражение на площади… и…

– Не будь идиотом, – перебивает меня О’Коннор. – Это та самая единственная в мире женщина, что предназначена именно мне, Боуэрс. О’Конноры влюбляются так же молниеносно, как и ввязываются в драку. Я буду носить эту розу на шляпе, когда поведу моих людей в сражение. Только мысли о женщине могут дать мне силы выиграть его.

– Несомненно, – согласился я, – если хочешь устроить хорошенькую потасовку. Одно меня тревожит. В романах светловолосого друга героя непременно убивают. Вспомни все, что ты читал, и поймешь, что я прав. Я думаю, мне лучше спуститься в «Ботика Эспаньола» и спрятаться в бочку с ореховой морилкой, пока война не объявлена.

– Как мне узнать ее имя? – вопрошает О’Коннор, уперев подбородок в ладонь.

– А почему бы тебе не перейти через улицу и не спросить у нее? – предлагаю я.

– Неужели ты так и не научишься серьезно относиться к жизни? – говорит О'Коннор, глядя на меня, точно учитель.

– Может, розу она бросила мне, – говорю я, насвистывая испанское фанданго.

Впервые за все время, что я знал О’Коннора, он рассмеялся. Он встал, загоготал, похлопал себя по коленкам, а потом прислонился спиной к стенке так, что черепица на крыше задребезжала в унисон со звуками, вылетавшими из его легких. О'Коннор ушел в заднюю комнату, посмотрелся в зеркало и захохотал опять. Потом взглянул на меня и все началось сначала. Вот почему я и спросил у тебя, как у ирландцев с чувством юмора? Барни ломал комедию с первого дня нашего знакомства, сам того не понимая, а едва ему пришла в голову мало-мальски разумная мысль, повел себя как шут.

Назавтра О’Коннор входит с торжествующей улыбкой на лице и начинает вытаскивать из кармана что-то вроде серпантина.

– Великолепно, – говорю я. – Совсем как дома.

– Я узнал ее имя, – отвечает он и читает что-то вроде этого: – Донья Исабель-Антония-Инесса-Лолита Каррерас-и-Буенаминос-и-Монтелон. Она живет с матерью, – добавляет он. – Отец был убит во время последней революции. Донья Исабель несомненно наша сторонница.

Понятное

дело, на следующий день она метнула букетик роз через улицу прямиком в нашу дверь. О’Коннор бросился за ним и обнаружил, что стебли обернуты в клочок бумаги, на котором что-то нацарапано по-испански. Он призвал переводчика и усадил за дело. Переводчик поскреб в затылке и предъявил нам три наилучших варианта: «Удача похожа на лицо дерущегося мужчины», «Удача похожа на смелого мужчину» и «Удача сопутствует смелому». Мы заплатили за последний.

– Видишь, – говорит О’Коннор, – она воодушевляет меня на подвиг: я с оружием в руках должен спасать ее страну.

– Больше похоже на приглашение поужинать, – говорю я.

И вот каждый день эта самая сеньорита сидит в окне и, опустошая одну за другой оранжереи, выбрасывает вниз по букетику. А О’Коннор расхаживает как доминиканский петух, выпятив грудь, и клянется мне, что завоюет ее, показав себя доблестным воином на поле сражения.

А революция между тем помаленьку зреет. Однажды О’Коннор отводит меня в заднюю комнату и все мне рассказывает.

– Боуэрс, – говорит он, – через неделю в полдень начнется борьба. Тебя забавлял и смешил мой план, потому что ты недостаточно мудр, чтобы понять, что его с легкостью осуществит храбрый, смекалистый и исторически значимый человек, вроде меня. По всему миру О’Конноры управляли мужчинами, женщинами и всем родом человеческим. Покорить маленькое, послушное государство, вроде этого – сущий пустяк. Ты видишь, что здешние людишки всего лишь босоногие карлики. Я могу уложить четверых одной левой.

– Наверняка, – соглашаюсь я. – А шестерых сможешь? А если они двинут против тебя армию из семнадцати?

– Послушай, – не унимается О'Коннор, – что начнется тогда. Утром в следующий вторник двадцать пять тысяч патриотов восстанут в городах республики. Правительство будет застигнуто врасплох. Общественные здания окажутся в наших руках, солдаты регулярной армии попадут в плен, власть перейдет к новой администрации. Она расположится в президентском дворце и в охраняемых правительственных резиденциях, которые выдержат осаду. В день восстания часть наших войск из каждого города двинется на столицу, как только там будет одержана победа. План настолько тщательно подготовлен, что поражение исключено, невозможно. Отсюда войска поведу я сам. Новым президентом станет сеньор Эспадас, нынешний министр финансов.

– А кем будешь ты? – спрашиваю я.

– Будет странно, – говорит О'Коннор, улыбаясь, – если мне не предложат любую должность по моему усмотрению. Я был мозговым центром плана, и не останусь в стороне, когда разгорится борьба. Благодаря чьим усилиям вооружены наши войска? Разве это не я договорился с нью-йоркской фирмой до отъезда? Наши финансовые агенты сообщили мне, что двадцать тысяч винчестеров доставлены в прошлом месяце в засекреченное место на побережье и распределены по городам. Боуэрс, победа уже за нами.

В общем, после этого разговора недоверие мое к ирландскому джентльмену удачи чуть поуменыпилось. Мне показалось, что труженики-патриоты подошли к задаче по-деловому. Я стал относиться к О'Коннору с большим уважением и прикидывал, какую форму надену, став военным министром.

Вторник, день на который была назначена революция, наступил по расписанию. О’Коннор сказал, что сигнал к началу восстания дан. На берегу, рядом с государственным складом, стояла старая пушка. Ее тайком зарядили и ровно в двенадцать она должна была дать залп. Революционеры тогда тут же хватают спрятанное оружие, атакуют войска comandante, захватывают таможню, а также прочую правительственную собственность и боеприпасы.