Повелитель рода человеческого
Шрифт:
– Взгляни-ка еще раз на карту, – говорит он, – на страну, в которую упирается концом мой нож. Именно ее я выбрал для оказания помощи и организации переворота с помощью отцовской шпаги.
– Вижу, – говорю я. – Вон та, зеленая, ценю твой патриотизм, к тому же она самая маленькая, и это оправдывает твой выбор.
– Ты обвиняешь меня в трусости? – спрашивает Барни, розовея.
– Нет, дружище, – говорю я, – однорукого, который нападает на страну и присваивает ее себе, нельзя назвать трусом. Самое страшное, в чем тебя можно обвинить, – плагиат и подражательство. Если Энтони Хоуп и Рузвельт позволят тебе расправиться с этой страной, то всем остальным придется смириться.
– Я не шучу, – говорит О'Коннор. – И я раздобыл
– У меня нет работы, – отвечаю я ему, – но что ты предлагаешь? Я буду есть только в период подстрекательства мятежа или стану военным министром, когда страна покорится? И что это будет – жалованье или почасовая оплата?
– Я беру на себя все расходы, – говорит О’Коннор. – Мне необходим человек, которому бы я мог доверять. Если мы преуспеем, можешь принять в подарок от правительства любую должность на выбор.
– Тогда согласен, – говорю я, – можешь дать мне пачку контрактов на перевозку грузов и должность в Верховном суде, и тогда я не стану претендовать на президентство. Пушки, при помощи которых в той стране ставят на место президентов, бьют слишком больно. Включай меня в платежную ведомость.
Две недели спустя мы с О'Коннором погрузились на пароход, державший курс в эту чертову маленькую зеленую страну. Плыли мы три недели. О’Коннор сказал, что план он продумал заранее, но чувство справедливости не позволяет ему как главнокомандующему скрывать детали от армии и правительства в лице Уильма Т. Боуэрса. К делу освобождения неоткрытой страны от бедствий, не то ей угрожавших, не то ее преследовавших, я примкнул за три доллара в день. Каждую неделю, в субботу вечером, я стоял в очереди в положении вольно на прогулочной палубе, и О’Коннор протягивал мне двадцать один доллар.
Город, в котором мы высадились, как мне было сказано, назывался Гуайакерита.
– Так не пойдет, – говорю я. – Для меня он будет маленьким стареньким Хиллдейлом, или Томпкинсвиллем, или Вишневой Лагуной. Потому как, раз такое название, нужна реформа правописания, чтобы убрать лишние гласные.
Но со стороны залива, когда мы подплывали, городишко выглядел славно. Он был белый, с зелеными рюшами и кружевными оборочками на юбке, колыхавшимися, когда прибой бился о песок. Словом, город был такой же тропический и dolce far ultra,[1] как озеро Ронконкома на картинках в брошюрах пассажирского отделения железной дороги Лонг-Айленда.
Мы прошли сквозь унижения карантина и таможни, и О'Коннор привел меня к глинобитному дому на улице, которая называлась «Проспект скорбящих бабочек отдельных и объединенных святых». Шириной она была футов десять и замусорена по колено люцерной и сигарными окурками.
– Аллея Хулиганов, – переименовал ее я.
– Тут будет находиться наш штаб, – говорит О'Коннор. – Мой здешний агент, дон Фернандо Пачеко, присмотрел для нас этот дом.
Итак, мы с О’Коннором создали революционный центр. В первой комнате мы устроили показуху: фрукты, гитара, столик с витой морской раковиной. В дальней комнате у О'Коннора был письменный стол, большое зеркало и шпага, завернутая в соломенную подстилку. Спали мы в гамаках, которые подвесили на стенные крюки, а ели в «Отель Инглез», дешевом ресторанчике в американском стиле, который держал хозяин-немец, подававший китайские блюда, как в закусочной самообслуживания в Канзас-Сити.
Похоже, у О’ Коннора на самом деле имелся некий заранее продуманный план. Он рассылал письма без счета, и каждый день или два несколько местных жителей являлись в штаб и запирались с ним и с переводчиком в задней комнате. Я заметил, что входили они, настроенные вполне благодушно, попыхивая восьмидюймовыми сигарами, а выходили, складывая в карман десяти– или двадцатидолларовые купюры и отчаянно кляня правительство.
Как-то вечером, когда, проторчав в Гуайе – этом Вонючкавилле –
– Вы позволите патриоту, который не знает наверняка, что он защищает, спросить, как именно вы намерены покорить эту страну? Собираетесь утопить ее в крови или хотите мирно и с достоинством собрать голоса на выборах?
– Боуэрс, – отвечает он, – ты отличный малый и будешь мне очень полезен после заварушки. Но ты ничего не смыслишь в строительстве государства. Уже сейчас у нас имеется стратегическая сеть, которая невидимой рукой схватила за горло тирана Калдераса. Наши агенты действуют в каждом городе республики. Либеральная партия не может не выиграть. В составленных нами секретных списках столько имен наших сторонников, что сокрушить правительство можно одним махом.
– Предварительное голосование, – говорю я, – показывает всего-навсего, куда дует ветер.
– Кто все это устроил? – не унимается О’Коннор. – Я. Я все держу под контролем. Время пришло, и мы приехали, потому что мои агенты дали мне знать. Люди стонут под тяжестью непосильных налогов. Кто будет их вождем, когда они восстанут? Разве это может быть кто-нибудь, кроме меня? Только вчера Залдас, наш представитель в провинции Дюраснас, сказал мне, что между собой люди зовут меня «El Library Door», что означает по-испански «Дверь к свободе», или «Освободитель».
– Залдас – это тот смуглый ацтек в бумажном воротнике и туфлях из небеленой холстины? – спрашиваю я.
– Именно, – подтверждает О’Коннор.
– Я видел, как он запихивал в карман деньги, так что, может, они и зовут тебя дверью к свободе, но обращаются с тобой так, будто ты дверь банка. Что ж, остается надеяться на худшее.
– Конечно, это стоит денег, – говорит О’Коннор, – но не пройдет и месяца, как страна окажется в наших руках.
Вечерами мы прогуливались по площади под звуки оркестра и вместе с народом предавались жалким и недостойным забавам. В городе имелось тринадцать повозок, принадлежавших состоятельным людям, главным образом, прогулочные коляски и старомодные ландо: мэр Милледжвилля (штат Алабама) приезжает в одном из таких открывать новый дом призрения. Владельцы экипажей катались вокруг пересохшего фонтана, расположенного в центре площади, приветствуя друзей поднятием шелковых шляп с высокими тульями. Народ попроще прогуливался босиком, попыхивая дешевыми сигарами, – питсбургский миллионер в своем клубе не стал бы держать такие во рту в День борьбы с курением. Но самой величественной фигурой среди этого сборища был Барни О’Коннор. Рост шесть футов два дюйма, костюм с Пятой авеню, орлиный взор, кончики черных усов щекочут мочки ушей. Он родился диктатором, царем, героем и повелителем человеческой расы. Мне казалось, все взгляды устремлены на О’Коннора, все женщины влюблены в него, а все мужчины испытывают перед ним страх. Раз или два я смотрел на Барни и думал, что случаются и куда более невероятные вещи, чем его победа, и сам начинал чувствовать себя Идальго де Оффицио де Графто Южной Америки. А потом, спустившись с небес на землю, я, как всегда, позволял себе вволю помечтать о двадцати одном американском долларе, что причитались мне по субботам вечером.
– Обрати внимание, – говорил мне О’Коннор во время таких прогулок, – на народные массы. На то, как они угнетены и измучены. Неужели ты не видишь, что они готовы взбунтоваться? Неужели не замечаешь, что они недовольны?
– Не замечаю, – отвечал я. – И что готовы бунтовать, тоже не вижу. Я начинаю понимать этих людей. Им нравится выглядеть недовольными. Когда они чувствуют себя несчастными, они укладываются спать. Такому народу не нужны никакие революции.
– Они встанут под наше знамя, – твердил О’Коннор. – Тысячи людей только в этом городе схватятся за оружие по первому сигналу. Я в этом уверен. Но следует соблюдать тайну. Мы не имеем права проиграть.