Повелитель снов
Шрифт:
…Ты знаешь поговорку: «Берешь чужую жизнь – будь готова отдать свою». Раньше я не придавала ей значения, а теперь… Потом ведь были и другие смерти, чужие, и я научилась отсылать людей в «сияние серого» одним словом, пока они были увлечены жизнью целлулоидных героев на экране или компьютерной игрой «в солдатики»… Но и – сама не убереглась.
…Некогда Аня вдруг нарисовала меня – на картине я была изображена безобразной, тощей старухой, и меня окружали нетопыри и тени… Безобразная Герцогиня… И вот – все свершилось… Я теперь именно такова – в моем бреде наяву.
…Я выдумала и создала столько снов,
…Я пыталась вылечить себя – ведь я же психиатр! – тщетно. Помнишь, у Гете: «Психическое лечение, в котором безумие допускается, дабы исцелить безумие…» О, здесь начинается игра с судьбою, способная потрясти и вызвать такой поток страданий, о котором люди даже не подозревают.
…В глубине каждой души бьются герои и демоны… В моей – демоны победили. Ничто в этом мире не дается безнаказанно… Но… У меня не было выбора: «Будь великой». И я – стала великой. Я могу управлять смертью любого человека. И – целых народов. Но… не своей.
Глава 92
В комнате повисло молчание. И было тяжким, как гранитная плита.
Альба подняла лицо – оно было залито слезами:
– Помнишь Врубеля? И его последнюю картину – «Демон поверженный»? Даже когда полотно уже висело на выставке, художник приходил каждый день с кистями и красками и все менял его лицо… И выражение демона становилось все страшнее и мучительнее… Михаил Врубель умирал в сумасшедшем доме долгих шесть лет… «И возникнет у тебя приязнь к тускло-серому цвету, исходящему из ада…» Шесть лет муки и безумия… Я так не хочу. – Она опустила голову, закрыла лицо руками.
– Зачем тебе был нужен я?
– Просто чтобы рассказать, что я – была. И – какой я была. Меня никто не любит. И оттого – никто не знает. А я… Мне хочется, чтобы хоть кто-то вспомнил обо мне, когда меня не станет. Только и всего.
– Ты… решила ничего не отдавать этим? – Я кивнул на дверь.
– Ты спросил это так, словно: «Ты решила умереть?» Ничего я не решала. Я боюсь смерти. Но еще больше я боюсь жить… в том безумии, что меня окружает.
– Зачем тебе нужна была Аня?
– Я по-своему люблю ее. Мне хотелось посмотреть на нее… в последний раз. И… Мне нужно было знать, что мне делать. И – что со мною будет. Я… ввела ее в гипнотический транс и не приказывала – попросила нарисовать меня… Ты бы видел это… Лицо ее исказилось гримасой отчаяния и боли, настолько, что я перестала ее узнавать… Потом она открыла глаза, взяла уголь и – стала рисовать… Показать, что у нее вышло?
На рисунке был изображен город. Пустой, заснеженный, он был темен; ни огонька не светилось в окнах, и если угадывалось там какое-то движение, то это была лишь игра бесплотных теней тех, что давно покинули этот мир… И еще рядом был край моря, словно край света, но и оно казалось неживым… И рядом – земной шар… Серый, словно качающийся в жидком мареве болотного тумана, со странными, будто смытыми очертаниями материков и водой
Даже тебе страшно, Дронов. Но Аня все нарисовала правильно: именно так я и живу – в постоянном страхе, полном теней на пустынной, безлюдной и бессмысленно стылой земле… И еще одно я поняла: если я передам этим двум хищникам методику, первой они убьют меня. И мир этот не удержит ничто… Таковы люди. Начав уничтожение себе подобных, они не смогут остановиться, пока не закончат дело. Дело… Как сказал некогда Гуржиев, «самое страшное в магии то, что в ней нет ничего магического…». Просто работа.
Плечи у Альбы затряслись, она закрыла лицо руками, потом вдруг посмотрела на меня и почти вскрикнула:
– Но почему?! Почему, если у меня такая судьба, у всех остальных должны быть другие?! Почему?! Я – гениальна, я достигла всего, чего хотела, и теперь это – бросить? Отдать? Уничтожить?! Говорят, Леонардо сделал что-то подобное со своими изобретениями! Но я не Леонардо! Я – выше! Еще никто и никогда не мог сделать людские страхи явью настолько, чтобы они страстно желали умереть! «И земля будет безвидна и пуста, и тьма над бездною…»
Все лицо Альбы переменилось. Оно словно закаменело, двигались только губы, с трудом выталкивая наружу слова… А глаза были бездонны и мутны, как жухлые мартовские полыньи… Она смотрела на меня, но видела… кого?
– Почему я должна умирать, даже не разглядев толком этот мир? Не-е-ет, я хочу рассмотреть его целиком, пока он цел… – Альба откинулась назад, расхохоталась хриплым, чужим голосом: – А потом – пусть летит в преисподнюю! Я хочу владеть мужчинами и океанами, и я – буду владеть всем этим!
«Я заберу у тебя то, что ты уже считаешь своим!» – вспомнилось мне вдруг, и ледяная изморозь покрыла спину.
Альба вскочила из-за стола, нервно зашагала, меряя комнату шагами, от стены к стене. Время от времени судорога кривила ее лицо и коверкала тело, и тогда она запиналась, едва не падала, замирала, опираясь о стену, но в следующую секунду – начинала ходить снова, все ускоряя шаг, словно пытаясь убежать от мучивших ее видений…
– Мир замкнут тяжкой непрозрачной полусферой… И люди знают лишь самый маленький его фрагмент… А я – я вижу всю мозаику, сразу, и оттого никто и никогда не сможет меня понять… Потому что никто и никогда не видывал той бездны красоты и пропасти отчаяния, что вижу я… И я – не стану жалеть никого… раз не жалею даже себя…
И женщина – снова заметалась… На какой-то миг она подошла ко мне слишком близко, я успел схватить ее за руку, притянул к себе… Она рванулась прочь с такой чудовищной мощью, что у меня едва хватило сил удержать ее… Альба выкрикивала что-то бессвязное, а я гладил ее по лицу и что-то шептал – то ли слова молитвы, то ли просто те, что каждая женщина воспринимает как молитву… Вряд ли она меня слышала, но судорога, сделавшая все ее тело словно отлитым из бронзы, постепенно отпускала, и я почувствовал под своей ладонью ручейки слез… Наконец она подняла заплаканное лицо и сказала тихо: