Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 1

Кнорринг Ирина Николаевна

1.

Я свою жизнь разлюбила, Мечта не придет назад… С какой я тревогой ловила Ваш темно-синий взгляд. Не знаю: любила ли крепко, Иль ненавидела вас — Только злоба в обиде крепкой, Кажется, навсегда пронеслась. Моя мысль уже неслась к Парижу, А кругом — такая тоска, И я никогда не увижу Синего воротника.

2.

Нет у меня ничего, Ни песен, ни доброго слова. Я разлюбила его, Но снова любить готова. Страшно и жутко мне, Опять брожу, как в дурмане, И стало еще больней Теперь его невниманье.

4

сентября 1923. Вторник

Вчера я видела Колю в кают-компании; он пришел туда, когда мы с Лялей играли в четыре руки. Я держала себя очень сдержанно и сухо и скоро ушла оттуда, оставив его с Марией Андреевной, хотя несомненно, что пришел туда или из-за меня, или из-за Ляли. А сегодня он уже ушел на эскадру, и я знаю, что теперь уже никакая сила не вернет его в Сфаят. Так прошли эти дни, которых я боялась и на которые все-таки возлагала столько смутных невольных надежд. Я даже не сказала ему ни одного слова, и он ни разу не подошел ко мне, а ушел не простившись, только издали крикнул: «Счастливо оставаться!» А ведь ушел навсегда.

13 сентября 1923. Четверг

Папа-Коля давно уже вернулся из Парижа. По поводу меня привез кое-какие новости. Во-первых, есть шансы, что я попаду в Сорбонну, надо только скорее сдавать, сдавать экзамены, и лучше сдавать. Во-вторых, по поводу стихов. Папа-Коля показывал их Левинсону и Бальмонту. Левинсон смотрел их очень внимательно, сказал, что «есть лирическое чутье», но надо работать и т. д. Два стихотворения он отобрал и поместит в «Звене». [297] Бальмонт сказал, что «очень интересная девушка», но «много глагольных рифм», а по поводу неточной рифмы сказал, что «это выходит у Анны Ахматовой, иногда выходит у Марины Цветаевой, а по-моему, это разгильдяйство!»

297

Журнал «Звено» (1923–1928) был задуман как литературное приложение к газете «Последние новости», его название отражало намерение редакторов — П. Н. Милюкова и М. М. Винавера — преодолеть разрыв между русской культурной традицией и младшим поколением эмигрантов. С появлением в журнале рубрики Г. Адамовича «Литературные беседы» (в 1925 г.) журнал обрел новое лицо, став еженедельным; рецензенты сравнивали его «с утренней чашечкой хорошего кофе».

Вот и все. А на душе тяжело и тревожно.

В № 32 «Звена» в статье Адамовича «Поэты в Петербурге» [298] сказано, что прежней Анны Ахматовой нет, нет больше «перчатки с левой руки» и т. д. И «поклонники» разочарованы. Есть, впрочем, для их утешения несметное количество девиц, подобравших эти «ахматовские обноски». Неужели же и я из их числа? Уж лучше и совсем не писать.

26 сентября 1923. Среда

298

Г. Адамович писал: «С Ахматовой происходит „обыкновенная история“. Она с каждым днем теряет свою популярность, — вернее, она делается все известнее, но в ее слове нет былого очарования и былой остроты. Это тоже удел поэта, — и пушкинский удел. В Ахматовой любишь не ее голос — напряженный, трудный, сухой, — а ее манеру. Теперь нет больше „перчаток с левой руки“, и поклонники разочарованы. Есть, впрочем, для их утешения несметное количество девиц, подобравших эти ахматовские обноски» (Адамович Т.Поэты в Петербурге // Звено, 1923, 10 сентября, № 32, с. 2).

Брискорн устроил Колю Лисневского в Сорбонну. Очень рада за него, а с другой стороны, страшно, что он не станет заниматься. Только, конечно, ему надо не на математический факультет, а на естественный факультет, ведь он страстно любит естественную историю. Он еще давно говорил мне о своем желании пойти в университет, а когда я его уговаривала поступить на естественный факультет, он говорил: «латыни боюсь». Я думаю и надеюсь, что Париж его встряхнет, оживит и он встанет на твердую почву. Я страшно рада, что он пошел в университет, это лишний раз доказывает, что он был «звенистом» только по названию. С ним едет еще несколько человек — как на подбор — плохие ученики. Среди преподавателей это вызвало бурю негодования: «Вот бакалавры занимаются, и то долго было под вопросом, попадут ли, нет, и попадут они не в Сорбонну, а в провинцию куда-то; а вот выскочка, лентяй, шалопай по какой-то протекции получил стипендию и ничего не будет делать! Вот только это-то и страшно».

Сфаят пустеет. Каждый вторник кто-нибудь уезжает. Уехал все-таки регент, [299] еще несколько человек холостяков. В следующий вторник уезжают в Париж Кольнеры, еще через неделю — Берги. [300] Мне жалко не Кольнеров, а Ирмановых: я любила Лидию Антоновну — уж очень она веселая, да и Мостика с Володей любила. Наташу мне не жалко: она какая-то противная стала. Не люблю еще и ее поклонников, кроме Миши Городниченко и Всеволода. Минька мне нравится, он немножко шалый, а главное, веселый, а Всеволод умный человек, что уже много. Наташа рассказывала, будто он говорил, что терпеть не может меня. Не понимаю тогда, для чего как-то на днях он проболтал со мной битый час, когда приходил за газетами.

299

Речь идет о Ф. Ф. Соколове.

300

Речь идет о семье Владимира Владимировича Берга, его жене З. Берг и двух сыновьях. Старший сын, В. Берг (1903 пр.), в 1920 г. окончил Севастопольское реальное училище и поступил санитаром в лазарет Морского корпуса в Севастополе, эвакуировался с ним в Бизерту; в 1922 г. окончил французский математический колледж в Бизерте, прослушал курс в литературном колледже, младший сын Бергов (ок. 1909 г.р.) учился в 10-ой роте Морского корпуса.

7 октября 1923. Воскресенье

Мне в тридцать пятом номере «Звена», [301] Вчера полученного нами, В глаза страница бросилась одна С моими робкими стихами. Я в первый раз прочла свои слова И ощутила горькую утрату: Зачем, зачем другим я отдала, Что мне одной лишь было надо?

* * *

Каждый

день кончается болью. Странной хандрой и скукой, Думой о синеглазом Коле И о вечной горькой разлуке. И о том, что меня не любил он, Иль его не смогла удержать я, Или время переменило Его долгое рукопожатье.

301

С. 383. «Мне в тридцать пятом номере „Звена“»… —Стихи, написанные И. Кнорринг по случаю первой публикации ее стихов (Звено, 1923, № 35, с. 2):

Терцины

Есть в лунном вечере черта, Когда кончается земное И расцветает чернота.

* * *

Есть где-то грань в полдневном зное, Когда обычное гнетет, И рвутся мысли в роковое.

* * *

То — сон зовет, то — звук цветет.

Страница из дневника

Я растеряла жемчуг дней, Меня сковала непогода. Огонь горит в душе моей, Но нет, но нет ему исхода… Здесь для меня забавы нет, Я рвусь в заоблачные дали… А на руке моей — браслет, Как символ рабства и печали…

* * *

Теперь он уехал в Париж Или уедет скоро. Во мне уже мертвая тишь, Я только боюсь разговоров. Не хочу рассуждений о нем, Не хочу, чтоб его упрекали… А шумное время потом Загладит мои печали.

11 октября 1923. Четверг

Если бы меня сейчас спросили: что я больше всего хочу? — я бы, не задумываясь, ответила: получить маленькую комнату. Дело в том, что на нее уже есть несколько претендентов, а квартирный вопрос, в связи с отъездом многих семей, будет решаться только с отъездом Бергов. Наконец-то выяснилось, что они едут в следующий вторник. Пока комната свободна, я в ней занимаюсь. Вымыла, вычистила немножко, хорошо там.

13 октября 1923. Суббота

Казалось мне, что я его любила. В глухой тоске я думала о нем, А взгляд его, блуждающий и милый, Казался мне ласкающим лучом. И лишь о нем я по ночам мечтала, А для себя просила слишком мало. Он был мечтатель. Странные рассказы Он мне придумывал наедине. Меж нами не было холодной фразы, Его душа казалась близкой мне. А я тогда сама не понимала, Что уж другое имя повторяла. Я видела его в последний раз В красивый вечер. Долго мы гуляли. Незримой тайной веял синий час… И я его шутливо упрекала В непостоянстве, трусости и лени. Не знала я, что этот день последний. И странный сон приснился мне в ту ночь. Тоскливая, туманная дорога… Никто уже тогда не мог помочь Неясной, нарастающей тревоге. Мне снилось страшное, неназванное счастье. Мечты и тихое рукопожатье И имя то, которое меня Бросало в омут жуткий ощущений, Он был лишь вихрем пьяного огня, Затейливой игрой воображенья. Он мало знал меня и мало видел, Но, говорили, — страшно ненавидел. Все прошлое мне показалось ложью, Искусственной, запутанной игрой. Я поняла, что счастье невозможно, Что это ложь, придуманная мной. И мне так долго не хотелось верить, Что не услышу слабый стук у двери. Мне чаще стало сниться это имя, Сильней звучит оно в моем уме, И то, что странно и неисполнимо, Все чаще и яснее снится мне. И я боялась угадать желанье, Но сны под утро — предзнаменованье. И этот сон грозит мне исполненьем, Опять в огне пылала голова, И я боялась верить сновиденьям, И повторяла старые слова. Но все прошло, прошло бесповоротно, И жизнь плетется медленно и ровно.

Все прошло, но я любила Колю, и всегда буду любить воспоминанье о нем. А сну про Всеволода не верю, и напрасно он так меня напугал.

16 октября 1923. Вторник

Наконец-то переехала в маленькую комнату. Устроилась довольно уютно. Вчера написала стихотворение «Дон-Жуан». Такие «лироэпические» темы мне нравятся. Теперь надо выбрать сюжет из Ветхого Завета.

20 октября 1923. Суббота

Сегодняшний вечер я отдалась настроению. Была всенощная, до меня доносились слова о. Полетаева и нестройное пение. Я прошла мимо барака: в окне фигуры кадет, полумрак. Но слева в первом ряду у окна место занято другими. Как ни смешно, но мне стало вдруг грустно. Оставила книгу, читать уже не хотелось, да и ничего делать не хотелось. Я легла на кровать и закрыла глаза.