Повесть, которая сама себя описывает
Шрифт:
Ага! Молодец! Домой. Давай!
Ладно, потом обдумать получше, что с ней сделать, а пока не до сук. А пока пришлось возвращаться в вонючий гастроном и снова покупать пузырь. Опасаясь (а втайне и надеясь) встретить еще кого-нибудь, кого опять придется поить, Стива купил два. Но никого не встретил. (И слава богу, между прочим, потому что с бабосами было очень и очень плохо.) Так и получилось, что у Стивы с собой оказалось вместо одной две с половиной бутылки водки.
Итак, настроение у него было великолепное, и в трамвае реально было прикольно. Стива беспрестанно вертел головой. А за окнами было еще прикольней. В каком же дерьмище мы живем! Не будем говорить о самом памятнике Председателю Общества Чистых Тарелок. Вот нарочно не будем, потому что, во-первых, эти разговоры наказуемы, а во-вторых, для свердловчан
Сразу от площади трамвай со Стивой с мерзким дребезжанием проехал через так называемую улицу Жукова, а оказывается, что и на самом деле через улицу Жукова.
Но — вот кстати! — гораздо до Жукова он проехал мимо Ленина-семнадцать. А многие даже не знают, что это за адрес такой. Кремлевский дворец горисполкома все знают, новенький, скребущий небо «Член партии», где витает в облаках обком, все знают, а главное место профаны не знают. Оно им не надо. Какой им КГБ! Для этого быдла верхом устрашения есть и будут отделения милиции.
А потом были из его младенчества стойкие кирпичные солдатики. Был Валерик некогда маленьким и вот узрел в архитектурном излишестве старого и дряхлого дома очертания стойких кирпичных солдатиков. Этакие небольшие арочки в ограде, крест-накрест перекрещенные кирпичными диагональками, как будто ремни крест-накрест на груди у героев 1812 года. А над арочками веера кирпичей, как будто бы кивера. Очень это маленькому Валерику тогда понравилось, так что и сейчас Стива смотрел на солдатиков не без смутного удовольствия, хотя в общем и целом он был сторонником всеобщего и полного очищения города от всей этой ветоши, дичи и гили, что какой-то дебил когда-то назвал «памятниками архитектуры». И дебил, вероятно, был высокопоставленный, вероятно, какой-нибудь Ленин или типа того, раз все это говно до сих пор «охраняется государством».
Потом стала улица Жукова.
Вот потому-то и кстати было то, что предварительно проехали мимо Ленина-семнадцать: как напоминание. Стиве сказывал один сучара антисоветский, что эта улица называется «Жукова» негласно, чуть ли за такие слова могут по головке не погладить. А попинать. По головке-то попинать, — ой, блин! Стива поежился, в жопе стало щекотно и суетливо, и он опять посмеялся. Каков каламбурчик! Так вот, говорил ему этот подонок, что, когда пятикратно обосранный во всех шести измерениях Георгий Константинович Жуков командовал нашим семижды обоссанным военным округом, он постоянно ездил по городу на коне и всех попадающихся ему на глаза офицеров до генерал-майоров включительно непременно останавливал и подолгу тренировал. До семи раз требовал правильно отдать ему честь, то есть вернуться на пятьдесят шагов, за десять шагов перейти на строевой шаг и отдать честь как положено. При этом крыл бедолагу матом и иногда заставлял отжиматься, а ведь далеко не всякий генерал, да даже и полковник, способен отжаться столько раз, сколько требовалось. Все-таки после войны прошло уже достаточно времени, чтобы слегка заплыть жирком. А ротозеи из числа местных штатских стояли вокруг, и некоторые даже посмеивались не весьма недоброжелательно. Поэтому местное офицерство в массе своей Жукова побаивалось и не очень любило. И поэтому, когда Жуков при большом скоплении вышеупомянутых ротозеев сверзился с коня и расквасил свою каменную морду, многие порадовались. И с тех пор эту улицу стали негласно называть «улицей Жукова».
Вот. А потом Стива с удивлением узнал, что название это совершенно официальное и даже прямо русским по белому написано на табличках домов. Что же касается факта падения Георгия Константиновича с коня, то он относится к категории непроверенных. Что же до неприязни к нему офицеров высшего и среднего звена, то это факт непреложный, и даже подвыпивший батюшка на эту тему что-то такое однажды бормотал.
Пока Стива так размышлял, проехали мимо краснокирпичной музыкальной школы, где готовились целые хоры мальчиков-ибунчиков на Ссаки и Пинцета. Проехали бывшую Станцию Вольных Почт, это проклятое всеми богами, включая христианского, место, подле которого неоднократно происходила
Старушка, опираясь на сломанную лыжную палку, вошла в вагончик жизни, и он немедленно покатился под уклончик. Типичная русская старушка: низкорослая (потому что горбатая), пьяная, с отвислой губой, грязным мешком, в котором стучали, вероятно, детские кости, с волочащимися по грязи кальсонными тесемками и до одурения воняющая мочой, она недолго выбирала место — встала как раз напротив Стивиного сиденья.
Население стало медленно отходить с кормы вагона к его носу, зажимая собственные носы или, кто поделикатней, стараясь дышать ртом. А Стиве было по фигу. Он, конечно, приложил к носу платочек, надушенный «Флер о флером», как обычно делает Кирюша, но настроение даже поднялось. Подумаешь, одной смердящей гражданкой больше — эти представители населения думают, что они лучше. Они, бесспорно, лучше, но не очень намного. А Стиве было по кайфу окунуться в настоящий русский дух, хотя воняло и гадостно. Не потому, что он его любил, наоборот. Но вот ведь, например, бегемот в зоопарке воняет еще хуже, а ведь ходят люди смотреть, и детей приводят, и деньги платят, а тут целые русские картинки за те же три копейки. И Стива блаженствовал. Не от запаха, а наблюдая за населением.
Как оказавшийся ближе всех к носительнице русского духа интеллигент, одетый с ног до головы рублей на сорок, вместо того чтобы врубаться в проблему «интеллигенция и народ», стал отодвигаться. Деликатно, чтобы никто не понял, никто и не понял, но Стива-то не дурак. Стива поймал вороватый взгляд сквозь очки, широко улыбнулся интеллигенту и подмигнул. Тот спешно отвернулся. У интеллигента был длинный нос, и запах он почувствовал первым.
Бабушка же времени не теряла и стала что-то вполголоса бормотать. Стива прислушался и разобрал текст. Текст гласил: «Череп… череп… Череп, череп! Череп, череп! А башка че, не череп?!» — и Стиве очень понравился. Тут заозиралась средних лет кошелка с сумками, сидевшая через проход от Стивы, поняла, поморщилась, но осталась, потому что сидела и место оставлять было жаль. Это вот нормальная тетка, не интеллигентка. Воняет, но удобно. Две биксы, обе типичные уралки — нос кукишем, рожа намазанная восемь на семь, — почуяли. Одна, одетая рублей на триста, пихнула плечом другую, рублей на сто двадцать, и кивком указала на бабусечку. Дешевка оглянулась и брезгливо скривилась, показывая, что ей очень противна столь гадкая старуха.
Старуха это заметила и, тряся головой, внимательно уставилась на дешевку. Та смешалась и, еще раз поморщившись, отвернулась. Дорогуша сказала в пространство: «Пускают в транспорт всяких опоек!» Дешевка поддержала: «Хоть в противогазе едь!»
Стиву эти биксовы понты, конечно, смешили, потому что лично у него одни джинсы стоили триста рублей. (По рыночным, понятно, ценам: батюшка-то за них заплатил сорок два рубля, и то ворчал, что дорого, сквалыга гребаный.) Молчали бы в тряпочку.
Но бабусечка так не считала. Неожиданно резким, четким и пронзительным голосом она заблажила:
— Что не нравится? Я не нравлюсь тебе, бесстыжая?!
Девка смутилась и возмутилась одновременно, только вытаращила жирно обведенные глаза. Храбрая подружка, стоявшая несколько подальше от старухи, оказалась находчивей:
— Да, не нравитесь! Напилась — иди пешком!
— Напилась?! Я напилась?! А ты со мною пила?! А ты, сука, мне налила?!
Тут обрела дар речи и первая:
— Кто это сука?! Ты не хулигань, опойка, в милицию захотела?
Подружка подлила масла в огонь:
— В милицию? Да таким в дурдоме место!
Бабка неожиданно ловко размахнулась лыжной палкой и со страшным треском врезала ею по поручню, целясь, разумеется по башочке. Понаделали поручней, собаки.
Биксы завизжали и рванулись вперед, падая на стоящих уважаемых граждан. Пассажиры испугались. Кошелка подскочила с места и благим матом заорала:
— Бабушка, успокойтесь, они больше не будут! Успокойтесь, садитесь, пожалуйста!
Так-таки и уступила свое ненаглядное место пожилому человеку! Ай да бабусечка. Бабусечка ломаться не стала, взмахнула полами грязного плаща и, обдав пассажиров усиленной дозой вони, охотно плюхнулась на сиденье. Ноги ее не доставали до пола, она поставила их на свой зловещий мешок и, усевшись поудобнее, продолжила речь, обращенную к двум биксам: