Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909
Шрифт:
Он промолчал и только презрительно покосился на говорившую.
Разговор долго не клеился, но, наконец, мы стали его спрашивать — тогда это считалось возможным, — к какой из революционных партий он принадлежит?
— Ни к какой, — с гордостью ответил он. — Ни одна меня не удовлетворяет. У меня свой план, как поднять революцию в народе.
— Какой же? — с интересом спросила одна из нас.
Он обвел нас внимательным взглядом своих больших черных глаз, тряхнул пепельными кудрями — именно это сочетание делало его неотразимым — и, видимо оставшись удовлетворенным общим вниманием, заговорил конспиративным тоном:
— Я решил произвести
Мы притихли. Вот оно — самое важное.
— Я устрою аутодафе на Казанской площади.
— Аутодафе? — раздался удивленный вопрос.
— Да. Я публично сожгу там свод законов.
Я не раз слышала от Владимира Галактионовича, что закон единственная защита от произвола.
— Почему же свод законов? — с недоумением спросила я. — Законы это ведь все-таки лучшее, что у нас есть.
— Так я не все тома, а только десятый, где законы против политических.
Тут недоумение стало всеобщим.
— Кто же будет знать, какая книга горит? — наивно спросила одна из наших сожительниц.
— А пропаганда? Агитация? — ответил он с апломбом.
Но все же чувствовалось, что эффект не удался.
Одна из нас стала поспешно наливать чай, кстати, поданный Матрешей.
После чая разговор на затронутую тему не возобновлялся. Вскоре красавец из Лесного института ушел, явно недовольный нашей невосприимчивостью.
Мы посмеялись между собой и решили, что не войдем в новую партию.
Эта зима была вообще самой занятой и наполненной за все время нашего пребывания на Курсах.
Прибавились интересные профессора. Начал читать Иван Михайлович Гревс, вскоре ставший самым популярным из профессоров, хотя читал он довольно специальный курс — историографию средних веков.
Лектор он был очень талантливый, и в его изложении такая, по-видимому, сухая материя, как историография, оживала и даже волновала. Он рисовал прекрасные образы историков средневековья, делал экскурсы в их работы, захватывая внимание всей аудитории. Скоро у него образовалась группа постоянных учениц, не меньшая, чем у Введенского. Да и те, кто не принадлежал к признанным поклонницам, с удовольствием и с пользой принимали участие в его интересных семинарах.
Параллельно с ним читал историю средневековья профессор Форстен. Не особенно блестящий лектор, он совершенно не искал популярности, избегая разговоров и знакомств с курсистками. Но его лекции были так содержательны и интересны, что невольно захватывали внимание. Даже экзамены Форстен умел сделать интересными, пользуясь любым поводом, чтобы раздвинуть наш исторический горизонт.
Он развеял, как дым, вынесенный из гимназии миф о самой скучной эпохе — средневековье, да еще, что история средневековья трудная и запутанная.
С самим Форстеном у нас не завязалось никаких знакомств, но многие из нас пришли к мнению, что как раз история средневековья наиболее интересная и нет в ней запутанности и особой трудности.
Интенсивно занимаясь на Курсах, мы не хотели отставать и в понимании общественных вопросов. Прежде всего, мы решили изучить как следует труды Маркса. Пригласили по чьей-то рекомендации руководить нашими занятиями одного специалиста-марксиста.
К сожалению, рекомендация оказалась не из удачных. Может быть, сам он и хорошо знал Маркса, но передать свои знания совершенно не умел. Монотонным голосом он читал одну главу за другой, предлагал трафаретные вопросы и давал такие нудные объяснения, что
Никак я не могу вспомнить, одолели ли мы с ним хотя бы первый том. Возможно, ему, как и большинству развивателей, пришлось продолжить свои уже одинокие занятия на Шпалерной в ДПЗ, где мне приходилось бывать по делам Красного Креста.
Дома у нас тогда бывало довольно много народа, благо квартирная хозяйка ни в чем нас не стесняла.
Больше всего мы сблизились с кружком сибиряков, в который, кроме студентов-сибиряков входили известный исследователь Сибири Г. Н. Потанин, его жена и другой сибиревед Ядринцев. Это были люди, безусловно, интересные и подкупавшие беззаветной преданностью своему делу. Они горячо интересовались Сибирью, изучали ее, гордились ею, пророчили ей громадное будущее и готовы были всякого, ничем, в сущности, с Сибирью не связанного, обратить в свою веру и увлечь открывающимися перед ней блестящими перспективами.
Я начала гордиться тем, что хоть и в 6 лет, но провела чуть не целый год в настоящем сибирском городке Таре.
В этом году началась наиболее для меня ценная дружба, не прерывавшаяся до ее смерти, с Марией Вильямовной Беренштам, позже Кистяковской, одной из самых умных и интересных женщин, с которыми меня сводила судьба.
Она была несколько старше нас по возрасту и значительно развитее и начитаннее. Мне очень понравилась и вся ее семья, с которой она меня вскоре познакомила. Отец — убежденный украинофил Вильям Людвигович, его старшая дочь, Анна Вильямовна, игравшая роль хозяйки в семье, рано лишившейся матери, и два брата-студента, Владимир и Михаил. Меньше других меня привлекал только старший из братьев, Владимир, человек, правда, очень талантливый. Он был удивительный рассказчик, и своими страшными историями, всегда случавшимися с ним самим, мог доводить слушателей чуть не до нервных припадков. Я до сих пор не могу равнодушно вспоминать рассказ о человеке, укушенном бешеной собакой, и всех его переживаниях.
Младший брат, на мой взгляд, был гораздо умнее его. Он не старался все время проявлять себя, держась гораздо скромнее. И все же самой умной и интересной была Мария Вильямовна.
У Бернштамов я познакомилась в тот год с некоторыми украинцами и с русскими украинофилами, нередко собиравшимися у них: с Цветковским, с киевским профессором Лучинским, приезжавшим иногда в Петербург, и с его учеником — молодым ученым-историком В. А. Мякотиным, работавшим исключительно над историей Украины.
Впоследствии Мякотин не продолжил ученой карьеры. Он перешел к публицистике и стал одним из редакторов журнала «Русское богатство». С Берншта-мами и в особенности с Марией Вильямовной он состоял в очень близких, дружеских отношениях еще с Киева, где кончил университет.
Семья Мякотиных была очень дружная, и все они, братья и сестры, обожали свою старую слепую мать.
Однажды, встретив на Курсах Марию Вильямовну, я обратила внимание на ее печальный расстроенный вид. Я стала расспрашивать ее, не случилось ли у них дома чего-нибудь.
— Не у нас, — ответила она, — а у Мякотиных. У них исчез младший брат.
— Как исчез? — спросила я. — Арестован?
— Неизвестно. Он учился в Кронштадской гимназии. Оттуда запросили, почему он не явился в класс в понедельник, уехав в субботу к родным в Петербург. От них он ушел в воскресение вечером, сказав, что едет в Кронштадт, и они были уверены, что он там. От матери они скрывают. Саша — младший сын, ее любимец.