Повесть о днях моей жизни
Шрифт:
– - Видишь?
В горнице стояли кованые сундуки под ковриками, на окнах, как у попа, кисейные занавески, вдоль стены -- в ряд гладко тесанные березовые стулья, на двух маленьких столах -- голубые скатерти с разводами, в переднем углу, сплошь заставленном угрюмыми иконами, тяжелые старинные лампадки на медных цепях с неугасимой посредине. Пахло ладаном.
– - Чисто в церкви,-- сказал я.
– - Ходить тебе сюда нельзя, понял?
– - проговорил Шавров.-- В чулан тоже не смей,-- ткнул он пальцем, где чулан.-- И в лавку
Пока не стаял снег, я помогал по дому. Утром бегал за водой на самовар, чистил сени и крыльцо, задавал скотине корм, вил поводья к пашне, резал хворост. С первых же дней меня -- не знаю почему -- невзлюбила Павла. Гладкая, задорная, самолюбивая, она с утра до вечера хохотала на всю улицу со свекром, Созонт Максимычем, или с работниками, а стоило мне ненароком подвернуться, как она сжимала плотно губы, хмурилась и норовила поймать за щеку или за ухо. Сначала я крепился и, хоть больно, но посмеивался. Раз в сарае, убирая с нею сено, в шутку я схватил даже за грудь ее, но солдатка побледнела и, вцепившись в волосы, с силой ударила меня об пол. Перепуганный досмерти, я молчал. Баба тоже не промолвила ни слова, только ноздри ее вздрагивали.
Вечером Шавров спросил меня наедине:
– - Иванушка-пастушок, тебе воспу прививали аль нет?
– - Как же, прививали,-- сказал я,-- Еще маленькому...
– - То-то, ты забыл, должно быть, если маленькому.-- И, грозя батогом, прошипел: -- Я т-тебе, стервец, привью другую, чтобы к бабам не лез!.. Ишь, пащенок!..
Павлы и хозяина я стал бояться.
Жили мы не в доме, где семейство, а в избушке, во дворе, рядом с баней, и ходили туда обедать да ужинать, а по праздникам пить чай.
На страстной неделе Созонт Максимович привез из Захаровки товарища мне -- десятилетнего Петрушу Кривоглазого -- сына бедной вдовы Тонкопряхи, с виду заморенного, тщедушного, с цыплячьим личиком и хохолком на голове.
– - Вот тебе помощник,-- сказал Шавров.-- Ты будешь пастух овечий, а ему -- телят со свиньями.
Мальчик улыбнулся всем, тряхнул кудряшками и, подойдя ко мне, спросил:
– - Тебя как звать?
– - Ваньтя.
– - А меня -- Петруша, давай жить приятелями, ладно?
– - Он обнял меня.-- Ты тоже первый раз в работниках?
Вечерами, после ужина, в избушку приходил слюнявый Влас, хозяйский сын, садился на полати и, боязливо поглядывая в окна, старательно крутил "собачью ножку". В двадцать два года он боялся при отце курить. Говорят, лет семь назад Влас был веселый песенник и гармонист, любил рядиться, ночи напролет таскался по вечеркам, а потом будто ему "попритчилось". А другие говорили, что Созонт, захватив его у выручки, ударил чем-то в темя. Парень ошалел, оглох, отвесил нижнюю губу, стал заикаться. Таким и женили его на Варваре, своей деревенской
Старший работник Василий, кучерявый мужик лет под сорок, садился с лаптем у шестка, Пахом, его сподручный, лез на голобец, а мы с Петрушею -- на печку, к прусакам.
– - Ну и что же?
– - начинал всегда Пахом.
Это был бездомный парень, осенью отбывший призыв, угловатый в движениях, большеротый, как лягушка, со впалыми висками и приплюснутым носом, отчего лицо его казалось плоским днищем, на котором торчали острые скулы, а хрящеватые, нечистоплотные уши, черные прямые волосы, пересыпанные перхотью, и глупая улыбка дополняли общую непривлекательность его облика.
– - Вот тебе и что!
– - незнамо чему ухмылялся Влас в ответ, картавя, кашляя и заикаясь.
Жадные, трясущиеся, с красными от напряжения лицами, они до поздней ночи, сидя друг против друга, наперебой рассказывали срамные истории про баб, щеголяя грязными словами, отрывисто хихикали, ругались, смачно сплевывая на стену, и тянули без перерыву вонючий трехкопеечный табак.
Влас бахвалился, сколько работниц он испортил -- то насильно, а то за конфеты или ситец, как они плакали и жаловались "бате". Пахом, слушая, рычал от радости, колотил ногами о помост, опрокидываясь на спину, и расспрашивал, как тот портил их, что говорил им и что они говорили.
– - У Феклушки Глазовой мой мальчуган-то, с места не сойти!
– - говорил хозяйский сын.-- Я как увижу теперь мужа, непременно расспрошу: жив ай нет, скажу, мой парень?.. У Анисьи -- тоже мой, у Ховры -- тоже мой...
– - А свою не прозеваешь?
– - спрашивал Пахом.
– - Моя крепкая,-- крутил лохматой головою Влас.
Батрак подзадоривал:
– - Я вот ее... прищемлю когда-нибудь...
Полоумный Влас таращил желтые глаза, а мы с Петрушей заливались звонким хохотом.
– - Прищеми, прищеми, Пахомушка!
– - кричали мы.-- Покрепче ее, ведьму!
– - Цыц, вы, сволочи!
– - орал во всю глотку Влас, стуча кулаком по полатям. А потом широко улыбался:-- Поди, робята, страшно, как я закричу? Небось думаете: сейчас смерть?
– - Помямлив, почесав затылок, говорил, обращаясь к Пахому: -- А я твою прищемлю, что? Попался, сват?
– - и подпрыгивал, весело потирая руки.
Василий, всегда будто не слушавший болтовню, говорил, держа в зубах очинённое лыко:
– - Облом мамин, у него же нету!.. Его жена еще во стаде бегает.
– - А я обожду-у!
– - заливался Влас.-- А я обожду-у!.. Попался, парень? А я обожду-у!.. Ты мою, а я твою!..
Иногда на этом все кончалось. Влас, чувствуя себя победителем, неистово кричал, махая лапами, а мы четверо катались со смеху над ним. Уверенный, что все поражены его находчивостью, он ржал еще громче, до тех пор, пока его не постращает кто:
– - Старик, кажется, шатается под подворотней.