Повесть о днях моей жизни

Вольнов Иван Егорович

– - Я ведь в бумагах-то, сынок, не понимаю,-- ответила мать, а отец, почесав поясницу, зевнул и полез на печку.

– - Насчет новых оброков эти книжки,-- проворчал он.

На крыльце затопал кто-то, хлопнула щеколда -- Мавра прибежала.

– - Завтра не сходишь со мною к Парфен Анкудинычу?
– - потупившись и искоса посматривая на домашних, промолвила девочка.
– - Знаешь, насчет этого...

Меня будто осенило.

– - Непременно сходим, непременно!
– - закричал я радостно.-- Как поднимемся, сейчас же сбегаем!..

Утром, постучав тихо в двери, мы пожелали вышедшему сторожу доброго здоровья, похвалили новую кадку, поставленную в сенях для воды, сказали, что кончается лето и близки занятия, потом справились об учителе.

– - В книжки смотрит целый день,-- ответил важно старик.-- Дошлый он до книжек, страсть: день и ночь так и торчит, не разгибаясь, будто курица на яйцах.-- Склонившись, сторож таинственным полушепотом говорит: -- По-моему, бо-ольшущую надо голову иметь, чтобы одолеть по-настоящему писанье, бо-оль-шущую!.. Вон на Хуторах мужик был -- Кузя Хлипкий -- одну только библию прочитал, да и то ума решился, а у нашего их, может, двадцать пять, и все -- одна одной толще... Посиди-ка над ними -- хуже косовицы уломает.

По привычке вдруг звереет и шипит:

– - Не галдеть!..

Мы смеемся.

– - Ты, Ильич, там с кем воюешь?
– - послышался сзади голос учителя.

– - Грачи к тебе прилетели; принимай, коли охота... Ноги шапкой вытри, бестолочь!

– - Это вы, друзья?
– - радостно воскликнул Парфен Анкудиныч, выходя из комнаты и застегивая ворот рубашки.-- Ну, здравствуйте! И ты, Мавруш, пришла проведать? Добре, добре... Идите в хату чай пить.

После четвертого стакана я сказал:

– - Вот Маврушка насчет книжек все думает: что там за книжки присланы в волость?

– - И ты думаешь,-- сказала девочка.-- Мы оба...

– - Ага, насчет книжек -- дело!
– - воскликнул учитель и рассказал нам, что у нас при волости будет бесплатная земская библиотека, откуда можно будет получать всем книги.

– - Книга -- нужная вещь: она -- друг,-- наставлял нас учитель.-- Книга учит жить людей; непременно запишитесь.

Через неделю я получил: "Вениамин Франклин, его жизнь и деятельность" и "Полное собрание сочинений И. С. Никитина", а Мавра -- "Австралия и австралийцы" и "Параша-Сибирячка".

– - Спасибо скажешь и царю,-- рассуждал Калебан, размахивая "Графом Монте-Кристо", завернутым в тряпицу.-- Заботится о черни: книжки вот прислал, чтоб зимой не скуплю было, то, другое, пятое... Господа, паршивцы, его одолели,-- повторяет он любимую мужицкую жалобу,-- а то бы он не так показал себя.

Обе книжки я прочитал в один присест -- за вечер и ночь.

Несколько раз мать поднималась с постели и насильно тушила лампу, хлопая меня по голове, отец грозил выбросить в лохань "дурацкие побасенки", потому что керосин теперь -- четыре копейки фунтик, но я, переждав, когда они засыпали, снова зажигал огонь и читал.

Утром слипались глаза от бессонницы. Ползая по распаханным грядам и подбирая картофель, я несколько

раз чуть не уснул, за что отец кричал на меня и называл нехорошими словами, а в душе у меня то вставала светлая чужая и далекая земля и в ней дерзкий человек, затеявший борьбу с небом, то грустные, тоскующие песни, так складно сложенные, такие звучные, простые и понятные.

Дотянув кое-как до обеда, я убежал с книгою стихов в амбар и снова перечитывал их, а вечером, при огне, сам написал стихотворение, озаглавив его:

Наша жизнь

Близко речки стоят хаты --

Не убоги, не богаты:

То без крыш, то без двора,

Кругом нету ни кола,

На стенах везде заплаты.

Наш народ все неуклюжий

И подраться любит дюже;

Он прозванье всем дает,

В праздник песенки поет.

Начиная с крайнего двора, я перечислял всех осташковцев -- какие они есть:

Дядя Тихон -- киловатый,

А Митроха -- жиловатый.

Есть Ориша, толстый пупок.

Есть и староста сельской --

Кожелуп, дурак надутый,

Он жену взял из Панской...

И так -- до другого конца всех подряд. Закапчивалось мое писание так:

Каждый день здесь ссоры, драки,

Каждый день здесь визг и плач.

Вот поеду с отцом в город --

Там куплю я им калач:

Может, бог даст, перестанут

И немножко отдохнут,

Драться-биться позабудут,

Покамест калач-то жрут...

Ребята, выслушав на следующий день мою песню, пришли в восхищение.

– - Вот это важно,-- сказали они,-- только знаешь что? Матерщинной ее надо подперчить -- слов пятнадцать!.. Тогда, понимаешь,-- скус другой, петь будет можно...

– - А если так, без матерщины?
– - попробовал защищаться я,-- Ее и так бы можно спеть.

– - Ну, брат, не та материя!-- засмеялись товарищи.
– - Про всех бы, знаешь! Подошел к окну и выкладывай что надо, а матюком -- на смазку, чтоб не отлипло!.. Как там у тебя про старосту?

Я прочитал.

– - Ну вот! А тут бы -- обложить его, ан смеху-то и больше б.

После ужина я присочинил, что советовали товарищи, и, кроме того, выдумал припев:

Гей, куриный бог -- Барбос,

Колышек-вояка.

Киловатый, жиловатый,

Шухер-мухер, черт горбатый,

Жители без толку!

Шумной оравой мы бегали вдоль деревни от одного окна к другому, распевая с гиком и присвистом срамную песню.

Вдогонку нам летели поленья и кирпичи; визгливые и злые бабьи голоса посылали проклятья и невероятные пожелания распухнуть, подавиться колом. А наутро говорили: