Повесть о доме Тайра

Юкинага Монах

Душа моя охвачена страхом: неужели суждено мне жить, и жить еще долго, чтобы увидеть, как в мире снова наступит смута? О, как несчастна моя судьба, видно, за грехи мои в прошлой жизни суждено мне было родиться в сей горестный век упадка! Прошу вас, поскорей прикажите кому-нибудь из самураев вывести меня во двор и снять мне голову с плеч — это нетрудно исполнить! И вы все тоже слушайте меня хорошенько! — И, сказав это, князь Сигэмори заплакал так горько, что все приближенные, и знавшие, и не знавшие, о чем он скорбит, невольно прослезились с ним вместе.

Правитель-инок тоже, видимо, несколько поостыл, когда Сигэмори, его опора, обратился к нему с такими речами.

— Нет, нет, — сказал он, — я и в мыслях не держал напасть на дворец государя. Государь прислушался к клевете негодяев, вот я и думал, как бы это не привело к ошибке!

— Что

бы ни случилось, особа государя священна! — сказал Сигэмори и, быстро поднявшись с места, подошел к воротам, ведущим во внутренний двор.

— Слышали, о чем сейчас говорил Сигэмори? — обратился он к самураям. — С самого утра я всячески пытался успокоить Правителя-инока, но он так разгневан, что не слушает уговоров, и потому я возвращаюсь в свою усадьбу. Вы же, если хотите, идите с ним на дворец государя, только убедитесь сперва, что скатилась с плеч моя голова! А сейчас следуйте за мной! — И, сказав так, он возвратился в свою усадьбу Комацу.

Призвав Морикуни, князь Сигэмори приказал:

— Государству грозит опасность. Объяви всем, кто предан мне, как себе самому, — пусть возьмут оружие и поспешат ко мне!

И Морикуни передал приказание.

«Не такой человек князь Сигэмори, чтобы ни с того ни с сего отдать такое распоряжение! Наверное, случилось что-нибудь из ряда вон выходящее!» — решили его вассалы в селениях Хёдо, Хацукаси, Удзи, Оканоя, Хино, Кандзюдзи, Дайго, Огурусу Умэдзу Кацура, Охара, Сидзухара и Сэрю. И все примчались, торопясь обогнать друг друга. Многие так спешили, что, облачившись в панцирь, позабыли надеть на голову шлем, взяли колчан со стрелами, но забыли захватить лук, вдели в стремя одну ногу, другая же так и осталась на весу, или прискакали, вовсе оставив стремена.

Услышав, что в усадьбе Комацу творится что-то необычное, несколько тысяч самураев, собравшихся на Восьмой Западной Дороге, заволновались, зашумели и, ни слова не сказав Правителю-иноку, один за другим поскакали в усадьбу Комацу. Вскоре в Рокухаре не осталось ни единого человека, хоть сколько-нибудь причастного к воинству.

Правитель-инок в великом испуге кликнул Садаёси.

— Зачем это князь Сигэмори сзывает воинов? Уж не вознамерился ли он, как давеча говорил, пойти на меня войной?

— Неисповедимы сердца человеческие, — уронив слезу, отвечал Садаёси. — Но мыслимо ли заподозрить князя в таком намерении? Я уверен, он сожалеет о словах, сказанных здесь сегодня!

И тогда Правитель-инок, может быть, пожалев о размолвке с сыном, отказался от мысли заточить государя в свою усадьбу, снял панцирь, надел поверх белой шелковой рясы монашеское оплечье [191] и начал читать молитвы. Но не от сердца шли те молитвы!

А в усадьбе Комацу Морикуни, повинуясь приказу, составил перечень всех прибывших по зову воинов. Их оказалось свыше десяти тысяч. Просмотрев списки, князь Сигэмори вышел во двор и, обратившись к самураям, промолвил:

191

Оплечье — деталь одежды буддийского монаха (яп. «кэса»), широкая полоса ткани, перекинутая через левое плечо, сшитая из четырехугольных кусков ткани разной величины. Кэса символизирует одежду Шакья-Муни, который, дав обет бедности, подобрал выброшенные за негодностью старые тряпки и сшил себе из этих тряпок покров.

— Вы прибыли сюда, храня верность нашему давнему союзу, и это прекрасно! Вот какой сходный случай был однажды в чуждых пределах: у чжоуского государя Ю-вана [192] была горячо любимая супруга по имени Бао Сы, первая красавица в государстве. Одно лишь было не по сердцу Ю-вану: Бао Сы никогда не смеялась, ничто не вызывало ее улыбки. А в той иноземной стране был обычай: если где-нибудь возникал мятеж, зажигали костры и били в большие барабаны, сзывая воинов. Костры эти назывались «фэн хо» — сигнальные огни. Однажды начался вооруженный бунт, и загорелись сигнальные огни. «Как много огней! Как красиво!» — воскликнула Бао Сы, увидев эти огни, и впервые улыбнулась. А в одной ее улыбке таилось беспредельное очарование… [193] Ю-ван так

обрадовался, что приказал жечь сигнальные костры день и ночь, хотя никаких причин к тому не было. Всякий раз, когда загорались огни, собирались полководцы и военачальники, но, убедившись, что все спокойно, разъезжались обратно по домам. Так повторялось много раз кряду, и в конце концов никто уже не откликался на эти огни. А потом случилось, что из соседней страны проникли мятежники и осадили столицу Ю-вана. Зажгли костры, но воины не собрались, ибо привыкли, что огни жгут на потеху Бао Сы. Мятежники завладели столицей, и Ю-ван в конце концов был убит. А его супруга — страшное дело! — обернулась лисицей и скрылась… Запомните же: отныне, если я призову вас, вы должны прибыть сюда так же быстро, как сегодня! Я созвал вас, потому что услышал, будто государству угрожает опасность. Но потом разузнал подробней, и оказалось, что сообщение было ложным. Возвращайтесь же по домам! — И с этими словами Сигэмори отпустил собравшихся воинов.

192

…у чжоуского государя Ю-вана… — Рассказ о Ю-ване и его возлюбленной Бао Сы заимствован из «Исторических записок» Сыма Цяня («Основные записи (о деяниях) дома Чжоу»). Однако здесь этот рассказ приводится в популярном изложении, с подробностями, которых нет в тексте оригинала (превращение Бао Сы в лисицу и др.).

193

…в одной ее улыбке таилось беспредельное очарование… — парафраз строк из поэмы «Вечная печаль» Бо Цзюйи, рисующих красоту Ян-гуйфэй, возлюбленной танского императора Сюань-цзуна.

Но если правду сказать, Сигэмори не слышал ни о какой опасности; созвал же он вассалов отца для того, чтобы проверить, встанут ли самураи на его сторону, и таким путем смягчить сердце отца, в глубине души никогда не помышляя затеять с отцом распрю.

Так поступил он, в точности следуя поучению Конфуция: «Даже если государь совершает поступки, недостойные государя, подданный не должен забывать свой долг подданного. Даже если отец совершает неподобающие отцу поступки, сын не должен забывать свой долг сына. Храни верность государю и почтительность к отцу!»

Услышал об этих событиях государь-инок Го-Сиракава и сказал:

— Уже не в первый раз являет нам Сигэмори величие духа! Поистине стыд жжет меня, ибо он отплатил мне добром за зло!

Народ тоже восхищался князем, говоря:

— Ныне он достиг высоких званий военачальника и министра, потому что в предыдущих рождениях добродетель его была совершенной! Силой и красотой, мудростью и ученостью превзошел он всех прочих!

Недаром говорится: «Если вассал не боится советовать государю, страна пребудет в мире! Если сын не боится дать советы отцу, в доме пребудет добродетель!»

И в самом деле, с древних времен и вплоть до нашей печальной поры упадка не бывало второго столь мудрого добродетельного министра, как князь Сигэмори!

8. Дайнагон приговорен к ссылке

На второй день той же шестой луны дайнагона Наритику провели в парадный покой и подали завтрак. Но у дайнагона было так тяжело на сердце, что он даже не прикоснулся к палочкам для еды. Затем подъехала карета, ему велели садиться, и дайнагон, против собственной воли, повиновался. Со всех сторон карету окружили вооруженные самураи, из приближенных же дайнагона не было ни одного человека. «Я хотел бы еще раз увидеться с князем Сигэмори!» — просил он, но и в этой просьбе ему отказали.

— Пусть суров приговор, и я осужден на заточение в дальнем краю, но где это видано — не позволить никому из моих родных или хотя бы слугам сопровождать меня! — так горевал дайнагон, сидя в карете; даже стражники-самураи и те преисполнились к нему сострадания.

Карета покатилась по Восьмой дороге на запад, потом свернула к югу, на дорогу Красной Птицы, Сусяку и дайнагон увидел дворец, — увы, больше ничто не связывало его с дворцом! Люди, сроднившиеся за долгие годы службы, все, вплоть до пажей и погонщиков волов, плакали, горюя о дайнагоне; не было ни одного человека, чьи рукава не увлажнились бы пролитыми слезами. А супруга и малые дети? Тоска с новой силой сжимала душу дайнагона при мысли, что испытывают они в эти мгновения.