Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 1
Шрифт:
Письмо принес его сын, правитель Тикудзэн. Когда-то Гэндзи содействовал его назначению служащим Императорского архива, да и потом не раз оказывал ему покровительство, поэтому юноша был крайне огорчен переменами, происшедшими в жизни Гэндзи, и весьма сочувствовал ему, но, опасаясь недобрых взглядов и пересудов, не решился задерживаться в его доме.
– С того дня, как я покинул столицу, мне почти не приходится встречаться с близкими прежде людьми, и я очень признателен, что вы нарочно заехали навестить меня,– сказал ему Гэндзи. Так же он ответил и Дадзай-но дайни.
Правитель Тикудзэн, рыдая, вернулся в ладью и рассказал об увиденном в доме Гэндзи. Слушая его, Дадзай-но дайни и встречающие тоже плакали, да так громко, что становилось страшно, как бы не навлекли эти слезы еще больших несчастий. Госпожа Госэти нашла средство передать Гэндзи письмо следующего содержания:
«Пение струнВ пути ладью задержало,И она среди волнЗамерла.«Нет, не время теперь меня осыпать упреками» (125), будьте же снисходительны…»
Гэндзи читал ее письмо, улыбаясь, и улыбка сообщала его лицу такое очарование, что окружающие невольно стыдились собственной заурядности.
«Если ладья,В волнах замерев, внезапноПотеряла покой,Как сумела она миноватьПечальную бухту Сума?Я и не думал о том, что «станут рыбацкие снасти привычны моим рукам…» (126) – ответил ей Гэндзи.
Всем известно, какую радость доставили хозяину постоялого двора стихи, сложенные когда-то неким скитальцем [16] , но радость госпожи Госэти была еще больше, она даже подумала, уж не остаться ли ей в Сума?
16
…стихи, сложенные когда-то неким скитальцем… – Имеется в виду эпизод, зафиксированный в исторической повести «Оокагами» (начало либо вторая половина XI в.). Следуя в изгнание на Цукуси (совр. Кюсю), Сугавара Митидзанэ (845-903) «также изволил пожаловать в Харима, и когда остановился на ночлег в местечке по прозванию Акаси, то, увидев весьма унылый облик хозяина постоялого двора, сложил стихи, и были они весьма трогательны:
«Не пугайся, хозяин, меняются времена.Расцвет и паденье проходят чередой, совсем как вёсны и осени»Тем временем в столице дни и луны сменяли друг друга, и многие, прежде всего сам Государь, с тоской вспоминали опального Дайсё. Более других горевал принц Весенних покоев. Беспрестанно вспоминая Гэндзи, он плакал украдкой, и его безутешная печаль сокрушала сердца кормилицы и госпожи Омёбу. Вступившая на Путь Государыня и раньше терзалась дурными предчувствиями, теперь же, когда даже Дайсё был далеко, будущее принца внушало ей еще большую тревогу.
Некоторые братья Гэндзи и юноши из знатных семейств, с которыми он был близок прежде, сначала писали ему, обменивались с ним трогательно-печальными китайскими стихами, из которых многие вызвали всеобщее восхищение. Когда же слух о том дошел до Государыни-матери, она, разгневавшись, заявила:
– Человек, навлекший на себя немилость двора, не имеет права даже пищу вкушать по собственному усмотрению. А Дайсё живет в прекрасном доме, да еще смеет выказывать недовольство. Более того, находятся безумцы, готовые следовать за ним, словно за тем смутьяном, который назвал когда-то оленя конем [17] .
Разумеется, ее слова быстро стали известны в мире, и так велик был страх перед ней, что больше никто уже не осмеливался писать Гэндзи.
Шло время, а госпожа из дома на Второй линии все не могла утешиться. Дамы, ранее прислуживавшие в Восточном флигеле, поначалу относились к ней с некоторым пренебрежением: «Чем она лучше других?», но, узнав ее ближе, по достоинству оценили ее чуткость и приветливый нрав, ее ум и доброту – словом, ни у кого и мысли не возникало покинуть ее.
17
…который назвал когда-то оленя конем. – Намек на следующий эпизод из «Исторических записок» Сыма Цяня: «…Чжао Гао решил поднять мятеж, но опасался, что приближенные государя не поддержат его, и сначала устроил проверку. Он привел оленя и поднес его Эр-ши, сказав: «Вот лошадь». Эр-ши рассмеялся и ответил: «Вы, первый советник, не ошиблись? Назвали оленя лошадью». Когда Эр-ши стал спрашивать у приближенных, некоторые из них промолчали, некоторые, желая угодить Чжао Гао, ответили, что это лошадь, а некоторые сказали, что это олень…» (т. 2, с. 94)
Некоторые прислужницы высокого ранга, которые имели возможность иногда видеть лицо госпожи, единодушно признавали, что Гэндзи недаром сосредоточил на ней свои помыслы.
Чем дольше жил Гэндзи в Сума, тем мучительнее становилась его тоска. Разумеется, будь с ним госпожа… Но, представив ее себе в этом бедном жилище, с которым даже ему трудно было мириться… О нет, не подобало ему теперь иметь ее рядом с собой, и как ни велико было искушение… Все на этом диком побережье казалось Гэндзи чужим, непривычным, он наблюдал, как живут бедняки, о существовании которых и не подозревал прежде, и слишком многое в их жизни возбуждало в нем отвращение. Его же собственное пребывание здесь представлялось ему чудовищной несправедливостью.
Иногда, глядя, как где-то рядом поднимаются к небу тонкие струйки дыма, он думал: «Наверное, это тот самый дымок над костром» (108), а оказывалось, что в горах за домом жгли так называемый хворост. Все это производило
Настала зима, и, когда вокруг бушевала метель, Гэндзи, с тоской глядя на ужасающе мрачное небо, призывал на помощь музыку. Сам он брал кото, Ёсикиё пел, а Корэмицу играл на флейте. Иногда Гэндзи начинал вдруг играть какую-нибудь печальную, трогательную мелодию, и тогда смолкали другие инструменты, а музыканты отирали слезы.
Однажды, вспомнив женщину, некогда отданную гуннам [18] , Гэндзи подумал: «Каково было ей? А мог бы я отослать так далеко свою возлюбленную?» Однако, даже представив себе такую возможность, он содрогнулся и, отогнав от себя не сулящие ничего доброго мысли, прошептал:
– «Прерывая сон ее зябкой ночью…» [19]
Яркий лунный свет проникал в дом, освещая самые дальние углы этого случайного приюта странника. Всю ночь, не вставая с ложа, «можно было видеть синее небо» [20] . Свет заходящей луны нагонял нестерпимую тоску, и Гэндзи тихонько, словно про себя, произнес:
18
…вспомнив женщину, некогда отданную гуннам… – Речь идет о наложнице имп. династии Хань Юань-ди (правил в 48-32 гг. до н. э.) – красавице Ван Чжаоцзюнь, которая отказалась дать взятку художнику, рисовавшему портреты императорских наложниц, и он в отместку изобразил ее безобразной, из-за чего император решил отдать ее правителю гуннов
19
Прерывая сон ее зябкой ночью… – цитата из написанного по-китайски стихотворения Оэ Асацуна (886-957) «Ван Чжаоцзюнь» (см. предыдущее примечание):
«Черные брови, румяные щеки, вся в парче и шелках,Устремляется, плача, к Заставе в песках, покидая родные края.Ветер чужбины яростно рвет струны осеннего сердца,Воды Луншуй прибывают, сливаясь с ночными потоками слез.Гуннов рога трубят, прерывая сон ее зябкой ночью,Ханьский дворец – за тысячи ли, на луну глядеть нестерпимо.Да, подкупила б тогда, Чжаоцзюнь, живописца золотыми слитками,До конца б своих дней оставалась прислуживать государю»20
…можно было видеть синее небо. – Цитируется стихотворение (на китайском языке) Миёси Киёцура (? – 918) «В разрушенном доме»:
«На рассвете у края штор капли белой росы.Всю ночь до утра, не вставая с ложа, вижу синее небо»– «Я просто все продвигаюсь на запад…» [21]
Точно так же и яПо небесным дорогам блуждаю,Пробираясь средь туч,Глядит на меня луна,И перед нею мне стыдно…Сон все не шел к нему, и он слышал, как в рассветном небе тоскливо кричали кулики.
Близок рассвет.Слышу я: призывая друг друга,Кричат кулики.Под их крики не так тяжелоОдному по утрам просыпаться…21
Я просто все продвигаюсь на запад… – Гэндзи вспоминает написанное по-китайски стихотворение Сугавара Митидзанэ «Отвечаю, глядя на луну…»: «Раскрывается дерево «мин», благоухает кассия, половинки сходятся в круг. / Три тысячи разных миров небом объяты одним. / В движенье небес прозревается тайное, тучи рассеятся вновь. / Я просто все продвигаюсь на запад, об опале и речи нет»
Все еще спали, и Гэндзи долго лежал, повторяя про себя эту песню.
Каждый раз, когда наступала ночь, Гэндзи совершал омовение и приступал к молитвам, возбуждая изумление и восторг в сердцах своих приближенных. Никто из них и помыслить не мог о том, чтобы оставить его и хотя бы ненадолго уехать к своим семьям в столицу.
Бухта Акаси находилась совсем недалеко от Сума, буквально рукой подать, и Ёсикиё, вспомнив о дочери Вступившего на Путь, отправил ей письмо, но она не ответила. Зато отец на словах передал ему следующее: «Есть у меня к вам дело, и, если вы выберете время навестить нас…» Однако Ёсикиё, не рассчитывавший на его согласие, не испытывал никакого желания ехать в Акаси для того лишь, чтобы бесславно возвратиться обратно и стать предметом для насмешек, а потому никуда не поехал.