Повесть о храбром зайце
Шрифт:
Чуда-юда пропал, ушёл за деревьями следом. Ничего вокруг! Никого! Чернь космическая! «Это было со мной! Это было! Я только не знаю как, но знаю это было со мной много раз!»
Заяц: Ауууууу! Аууууу! Ауууу! А…
Теперь и звуки пропали. Ни «А», ни «У». Усилия есть, а звука нет. Разделся мир, снял с себя последний налёт объективности, не утратив при этом сути. Он остался тем же. Только чувствовать его теперь нечем, ибо нет чувства такого у зайца. Не проявилось, не развилось, не стало умением.
«Опять я в чёрной комнате. Только теперь не комната, не стены, не коробка даже… нет
«Ничего.»
«Что? Что я могу? Я не слышу тебя, я не вижу тебя, я не могу коснуться тебя. Нет у тебя ни запаха, ни движения. Что остаётся, когда исчезают чувства телесные? Что я почувствовать могу без чувств? Остаётся ли мне стремление? Если да, то к чему? И от чего мне отражаться, устремляясь? Где же боль, указующая благо? Где же вечный ориентир, извне ниспосланный нам? И есть ли он? «Есть ли холодное в тёплом и есть ли полное в пустом?» Где же он, связующий процессы? Где он, ультимативный парадокс, обращающий океан смерти в крупицу жизни блохи? Где же это твоё скрещение миров, где встретиться мы должны с тобою вот сейчас! Вот сейчас! СЕЙЧАС! Вот в это как оно вы я мы но! Я вы ты на река нога абыр долг валг. Дом лес, я на и ты, да, да, да, царь, я но. Бесконечно! Бесконечно! Вот на кар хх, где без мог же зая но… Бес вера я дым голоса вы дам о… Арддл вырооощ мото м оровы т ыловщшо с ывы. Воа роро а ывораы ра ывзалв ор. А! Ааааа! АААААААААААААААААААААААААААААААА!!!»
III
…
. .
…
. .
…
. .
…
. .
…
.
IV
«Иногда в вечном мраке становится очень страшно. Я потерял чувства и теперь отвоёвываю их одно за другим. Одно за другим. В какой-то момент я перестал слышать собственную речь. В другой момент я перестал слышать собственные мысли. Я разучился их формулировать. Я разучился слагать слова. Даже простые звуки вроде «ау» у меня перестали… получаться. В такой момент… в один из таких моментов ты понимаешь всю ничтожность своей уникальной звёздами снесённой самости. Всё — пыль. Налёт.
Я понимаю, что эта вечная тьма может убить меня в любой момент остатка моей жизни. Она не спросит. Она не пожалеет. Она не даст мне секунды, чтобы проститься. Сейчас и всегда она требует лишь одного — смирения перед собой. Смирения. Вот и всё, что в реальности ты можешь противопоставить своей смерти:
Смирение.
Смирение. Ты только это в праве сделать. Гни, не гни. Кричи, не кричи. Фыркай, не фыркай. Ты раб. Ты раб своей смерти. В смирении перед ней ты и живёшь только. В этом смирении ты черпаешь жалкие свои силы. В этом смирении ты находишь покой. И только в этом смирении перед смертью может быть открыта и разгаданна жизнь. Она и невозможна иначе.
Вот тут. Вот в этот момент погружения моего в чернь… я нащупал корень земли. Я настиг его!»
Корень-исполин вышел из тьмы. Он всегда был тут, но лишь сейчас открылся. Снял одежды мрака и заглянул в глаза — влез в них, вполз. Зазвучал, завибрировал, заполонил слух по болевой порог. Он внёс, вложил, вонзил себя в сознание. Корень земли и корень леса. Корень проявленной реальности миров.
«Я
«Я — корень. Я — корни. Мы здесь… Мы будем с тобой говорить. Мы ждали этой встречи с тобой. Ты шёл к этой встречи с нами. Мы встречались во снах и мы странствовали — мы летали… мы были звёздами, планетами, мирами. Мы погибали клетка за клеткой, нас разносила в ничто зима космическая. Мы воскрешали друг друга и встречались вновь. Закрученна, закрученна корнями сага времён. Малое становится большим, чтобы вновь стать малым. Так растёт корень. Восьмёрками он растёт. Бесконечно. Бесконечно. Ты будешь говорить и мы будем говорить. И ты поймёшь себя. И ты поймёшь себя.»
«Себя? Я себя понять должен?»
«Уменьшайся, чтобы понять большое, и вырастай, чтобы понять малое. Так цветёт корень. Так перемалывается земля. Ты умер, чтобы снова жить.»
«Я… умер? Я опять умер?»
«Так… надо.»
«Я только умирать лучше других умею…»
Из мрака вышел заяц, залез на отросток великого корня. Отросток поднял его к одному из стержней. Там он удобно сел, разложил рядом лук и стрелы, уставился во мрак напротив.
Заяц: Так будет легче понимать, ась? Я попользуюсь твоим телом, твоими словами, твоими «мыслями и чувствами». Ты знаешь… в твоей головке даже комфортно. Ухоженно.
«Я рад, что тебе комфортно в моём теле. Но не уж то не было иного способа мне говорить с тобой?»
Заяц: А зачем нам другой, если есть этот? Ты видишь себя теперь. И слышишь себя теперь. В тебе ровно столько сознания, сколько можешь ты в себя вмещать. Только часть его спит. И эта часть, вечно спящая, соединяет тебя корнями со мной. Я — корень тебя, и я — ты. Зачем нам другой способ, ась?
«Вернусь ли я?»
Заяц: Вот в этом и вопрос. Ты вернёшься, если я верну тебе твоё тело. А верну ли я его тебе? Не верну ли? Это мы сейчас и будем решать. Наше решение должно быть единогласным и окончательным. Хотя как ты сам понимаешь единогласие в данном случае — оксюморон. Видишь какое я слово у тебя в голове нашёл, ась?
«Я и не знал, что оно там есть.»
Заяц: То-то! Пользуйся. Ну?
«Что ну?»
Заяц: В себя приходишь?
«Как я могу прийти в себя, если у меня нет себя!»
Заяц: Ну ты ж меня хорошо понимаешь?
«Пока да.»
Заяц: Значит ты понимаешь себя. Значит ты в себе вполне. А это уже софизм.
«Обогащаешь меня!»
Заяц: Полезно встретиться с собой! Я ведь не только хорошее могу в тебе найти. Я могу и гадость в тебе раскопать. Хочешь?
«Не хочу.»
Заяц: Боишься?
«Нет.»
Заяц: Боишься! Боишься зе дерьмицо своё! А почему боишься, ась? Почему?
«Э-эх! … Нет ничего более однородного, чем дерьмо. Оно у меня точно такое же, как у всех других. А его — дерьмо то есть — его же только скрывать по жизни можно. Те же, кто не справляются с этой простой задачей, имеют дело с профессионалами. Разгребателями. Я этим занимался вполне себе… скажем так, неплохо. Так, что… спасибо, не надо. Насмотрелся чужого дерьма.»
Заяц: И медальку дали ж за труды тяжкие!