Повесть о красном Дундиче
Шрифт:
— Я не капитан Жеро, мадам. Я красный Дундич! Молим вас, доктор, ехать до нас…
Лицо фельдшерицы побледнело, глаза закатились, и она беспомощно опустила руки.
Дундич еще крепче прижал ее к себе и предупредил, что, если она вздумает кричать, он убьет ее, а если согласится поехать с ним и сделать операцию нескольким красным бойцам, то будет отпущена целой и невредимой. Но фельдшерица не слышала слов: она была в обмороке.
Вдвоем с ординарцем они перекинули ее через седло. Дундич снял с себя черную
— Швыдче, Дундич. Швыдче, — нетерпеливо ерзал в седле Шпитальный.
Он то и дело крутил головой, оглядываясь по сторонам. На каждого подозрительного встречного казака готов был израсходовать обойму.
А Дундич, как нарочно, ехал медленно. В одной руке он держал повод, а в другой, спрятанной под буркой, — гранату.
В карауле белые, узнав офицера-иностранца, молча пропустили его, даже честь отдали.
Проехав последний дозор, Дундич пришпорил коня, и тот быстро помчался к хутору, где стоял красный полк.
В это время пленница пришла в себя и прямо-таки потребовала снять с нее бурку.
— Я же задохнусь! — возмущалась она, — И вы привезете в лазарет не фельдшера, а труп.
Иван Антонович с готовностью исполнил требование.
Усевшись впереди Дундича, фельдшерица оправила на груди передник и выпростала из-под косынки с крестиком две золотистые прядки.
Помощь подоспела вовремя.
Утром Дундич пришел в лазарет и совсем по-детски, виновато попросил у Лиды прощения за вчерашнюю выходку. Волнуясь, и от этого еще сильнее коверкая русские слова, Иван сказал:
— Нам очень нужен добри-добри лекарь, как вы. Но слово чести мне дороже всего. Я обещал отпустить вас. Лошади готовы.
Но Лида отказалась возвратиться к мамонтовцам и попросила записать ее в Красную Армию.
— Как же так?! — с нескрываемым удивлением спросил Дундич. — Вы — и вдруг решили остаться у Буденного?
— Я раньше думала, что Дундич и его друзья действительно красные дьяволы, — озорно улыбнулась Лида. А теперь вижу, что ошибалась. Вы не только храбрые, но и честные люди.
Она лукаво посмотрела в веселые глаза Дундича и откровенно кокетливо закончила:
— И вам надо было давно взять меня в плен.
Жертва мундира
От Котлубани до хутора Попова шли легкой рысью.
Особенно не торопились. Знали: чем ближе к полуночи, том лучше. Беляки крепко заснут, и луна скроется. По-осеннему холодная, она сейчас заливала мокрую степь и дорогу в стеклянных блестках.
Разведчики так подгадали время, что остаток ночи им придется переждать в балке, которая протянулась на несколько верст вдоль хуторских левад.
«Точно рассчитали в штабе, — подумал Дундич, передавая повод коня ординарцу, — этих минут нам хватит, чтобы все продумать».
Он
Дундич махнул рукой. Отряд спешился. Сзади подошел Казаков.
— Ну, как будем выполнять задание?
— Как? — переспросил Дундич и задумался.
Позже ему сказали, что в штабе армии долго решали, кому поручить операцию по пленению Голубинцева. Наконец командарм Ворошилов твердо сказал адъютанту:
— Вызывайте Дундича, а у Семена Михайловича попросите полсотни отчаянных молодцов.
Ворошилову серб нравился не только лихостью в бою, но и необыкновенной добротой к товарищам. Не раз рассказывали, как Дундич то гимнастерку свою отдаст отличившемуся, то обоз с провиантом, отбитый у белых, отправит на завод, где рабочие оборудовали кузницу, и теперь красные полки не знают забот с ковкой коней. А третьего дня собрал Дундич детвору даргорскую и одарил каждого лепешкой киевской помадки.
Нравился Дундич командарму еще какой-то особенной подтянутостью, опрятностью, если быть точнее — щеголеватостью. И спустя полчаса перед ним стоял не командир сводного отряда, готовый к боевым действиям, а ни дать ни взять — первый кандидат на парадный церемониал. На груди из-под кожаной куртки выглядывает красная гимнастерка, бросаются в глаза такие же галифе с леями. На голове лихо сидит кубанка с красным верхом. Ну, а о вооружении и говорить не приходится — слева кавказская шашка в черных, перехваченных серебряной чеканкой ножнах, справа — зависть многих командиров — парабеллум в желтой новенькой кобуре, на груди — полевой бинокль.
«Словно на праздник нарядился, — подумал с улыбкой командарм, глядя на Дундича. — А может, для него каждая операция и есть праздник? Но все же блеск не нужен, эта бесшабашная удаль юнкерам к лицу, а командиру Красной Армии надо быть поскромнее».
Но обижать Дундича замечанием или упреком не стал — не хотел расстраивать перед выходом на задание.
Сказал просто:
— Посылаем тебя на очень ответственное дело. Надо бы переодеться.
Дундич показал на сумерки за окном и ответил, обезоруживающе улыбаясь:
— Ночью все кошки серые.
«И то верно», — подумал командарм.
Он пригласил Дундича в большое купе, где размещался походный штаб. На столе лежала потертая карта фронта. Над ней склонилось несколько человек. Ворошилов сказал темноволосому с горбатым тонким носом:
— Борис Мокеевич, покажите товарищу Дундичу маршрут.
Все повернулись в их сторону, и каждый по-своему оценил необычный костюм серба. Не понравился он тому, кого командарм назвал Борисом Мокеевичем. Это Дундич понял по его усмешке.