Повесть о любви и суете

Джин Нодар

После этого Виолетта шла дальше: по-настоящему Богдан Анну как раз не любил, потому что, убивая крымских нелегалов, думал не о ней, а о жизни в целом. И думал о жизни криво, ибо — чего и боялся Гусев — страдал национализмом. И не зря, кстати, у Богдана, как у дьявола, не хватало ребра.

Заключала же Виолетта самой трудной для понимания мыслью. Мол, если даже Богдан и был счастьем, то оно — уже «всё, ушло-ушлёханьки!»

С последним выводом Анна начала смиряться не раньше, чем Виолетта догадалась выражаться категоричней: «Всё, Анюта! Этому счастью — пиздец! Уеблось-ухуярилось!» Каждый раз при этой фразе в глазах Анны

мелькала тень, которую, по словам Виолетты, отбрасывает только вспышка понимания.

Виолетта объясняла и это: грубость, мол, делает знание силой. И снова ссылалась на Гусева — но в ином смысле. Признавалась, что в смерти его, кого — несмотря на беззубость — считала своим счастьем, она убедилась не раньше, чем поскользнулся водитель похоронного автобуса и гроб с доцентом внутри «ёбнулся в грязную жижу».

У Анны превращение знания в силу заняло дольше времени — полгода. В течение этого срока она — вдобавок к раздумьям о Богдане — окончила техникум, отказалась от денежного перевода из Марселя, нанялась в немецкий супермаркет товароведом и похудела.

В начале седьмого месяца Цфасман предложил ей выплачивать зарплату и в другом своём супермаркете, хотя и туда товары поступали из Германии в образцовой упаковке — и ведать их было незачем. Взамен, напомнив об утечке изрядного срока, он предъявил ей лишь два требования.

Первое она отвергла — и не пошла бы на то даже ради Богдана. Напротив, — решила сбросить ещё два килограмма. Что же касается второго, Анна, в свою очередь, выставила два встречных условия: чтобы каждый раз Цфасман закрывал при этом глаза, а главное — чтобы выдернул волос на носу.

Между тем прошла ещё пара месяцев прежде, чем Анна окончательно поверила в невозвратимость первого приступа нечаянного счастья и начала ждать нового.

В отличие от неё, Виолетта знала, что нечаянного счастья не бывает — и бороться надо даже за комфорт. Поскольку цветом лица, так же, как его чертами, и телом, она вызывала в воображении мужчин плавленый сыр, то боролась за комфорт политическими средствами.

Впрочем, несмотря на незаконченность высшего образования, Виолетта искренне верила в социализм — и директор Сочинского телевидения Дроздов, новообращённый, но уже пожилой демократ с недостающими зубами, назначил её своей заместительницей по программам и поручил ей возродить на экране «Народные университеты».

Она была молода для такой должности, но либо Дроздов любил плавленый сыр, либо — а, может, вдобавок — из левой оппозиции решил избрать самую безопасную для реформ кандидатуру.

И оказался прав: Виолетта начала с возрождения пищевого факультета и позвала вести программу «Здоровая еда» политически нейтральную красавицу.

Анну.

15. Почему это умные люди глупее меня?

Цфасман пытался удержать Хмельницкую обещанием прибавить зарплату, но она возразила убийственным наблюдением, что счастье не в деньгах, а в ином. На вопрос «В чём?» отвечала расплывчато: важно когда люди тебя знают и уважают, ибо ты даёшь им полезные знания. Пусть и из сферы экономного питания. Но не всё счастье в этом.

Важно, мол, также — хотя главное счастье опять же не в этом — когда у мужчины молодое или нерыхлое тело.

Второе замечание задело Цфасмана так больно, что по поводу внедрения полезных знаний он попытался съязвить. Получилось горько, но несвязно. Чему, мол,

ты сочинцев такому учишь? Не жрать белков?! Нарезать хлеб так тонко, чтоб осталась одна сторона?! Или не класть в чай больше пары кусков сахара?! Ну а что потом? Каким бы тонким ломтик ни был, его надо чем-то смазывать! А насчёт сахара тоже неверно: можно класть хоть десять — главное не мешать!

«Здоровая еда» тотчас стала в Сочи популярной — и Хмельницкая даже не вникала в рассуждения Цфасмана. Прислушалась только раз — когда тот, перестав уже отбивать Анну у телевидения, предложил ей за деньги приучить население к смазыванию хлеба «Нутелой» из его супермаркетов и к закупкам некалорийного сахара там же. Прислушалась, впрочем, ненадолго, ибо теперь уже на цфасмановском носу вырос целый куст толстых волос.

В течение последующих месяцев Анна сбросила ещё два килограмма, добилась, благодаря пасте «Рембрандт», второго номера белизны улыбки, а благодаря доступу в спортзал студии, особой рельефности холмов плодородия, пользуясь уже уважением не только зрителей, но, что сложнее, и сотрудников студии. Среди последних наиболее высокий процент пришёлся на мужчин, которых Богдан обвинял в своё время в тяготении к любовной наживе и в незнании будущего, но которые, подобно Богдану же, именовали Хмельницкую Анютой.

Виолетта оповестила её, что женский контингент студии объяснял популярность Анны у мужчин её сексуальной сговорчивостью. Между тем, Анна уступала домоганиям мужского контингента не из душевной порочности, а, наоборот, из отвращения к кокетству. Она по-прежнему ждала чего-то очень хорошего, но, как и раньше, думала, будто произойдёт оно само по себе и просто.

Поэтому Анна и не отвечала на зазывные письма с фотографиями из Марселя, зачастившие после Богдана. К тому же, презрение к матери у неё окрепло. Быть может, из-за того, что на карточках та притворялась или была счастливой в своём зелёном каменном шато, а отец лежал в жёлтом фанерном гробу.

Углубилась и жалость к нему. Особенно — когда Анна наконец пролистала книгу о Гёте и стала думать, будто после матери отец тоже хотел кого-нибудь полюбить, но понял, что ему, несмотря на пример великого немца, уже поздно. Хотя бы потому, что — в отличие от того — денег у него не было даже на вставные зубы. Настолько, понял Гусев, всё уже поздно, что решил не мешкать и не дожидаться заказанного тома.

Кстати, именно в этот период, через год с лишним после отца, Анна случайно узнала, что перед смертью он читал не о Гёте, а как раз о Чехове. Всё это время старая книжечка, которую Гусев когда-то заставил прочесть дочь, лежала — обложкой вниз — на кроватной тумбе, но Анна её ни разу не раскрыла: глаза привыкли к ней, как к пятну. Не тронул её и Богдан: не успел. Не трогали и мужчины, попавшие после него в эту кровать и, действительно, не видевшие не только будущего, но — и ничего кроме кровати.

Заметил книжку Цфасман, оказавшийся в квартире впервые после посещения её вместе с хромым капитаном милиции. Заметил даже, что в страницы вложен лист из перекидного календаря.

Дата на листе стояла примечательная.

Цфасман внимательно изучил его, а потом поморщился и объявил, что знает Запад «из первых рук», а потому низкопоклонства перед ним не приемлет. Потом он вздохнул и, желая угодить Анне, произнёс, что беда общества заключается в неумении распознавать замечательных людей. Наконец объяснился.