Повесть о моей жизни
Шрифт:
— Вы, Федор Григорьевич, поосторожней с этим парнем, он уж не одну голову у людей напрочь отрезал.
Работа в столовой мне очень не нравилась, и я думал отсюда сразу уйти. Но куда? Что я умею делать? Ничего не умею. Я с удовольствием бы пошел работать туда, где требуется знание иностранных языков, ведь я неплохо знал немецкий, но такой работы не находилось.
Я очень берег знание немецкого и старался все больше совершенствоваться в нем, будучи уверенным, что он мне когда-то потребуется. Я часто сам с собой говорил вслух по-немецки, читал вслух книги на этом языке и не упускал возможности поговорить с людьми, знающими его. На колбасном заводе
А пока что я честно выполнял свои обязанности, хотя и не лежала у меня к ним душа.
Помню, меня с самого начала работы не включили в платежную ведомость, и я четыре месяца не получал зарплаты, а потом сразу получил порядочную сумму.
Примерно через полгода меня перевели из этой столовой в другую при общежитии Института гражданского воздушного флота. В ней питались только студенты, человек четыреста, этого института, жившие в общежитии.
Со своей работой я справлялся хорошо. В этом мне неплохо помогал и шеф-повар товарищ Скорняков, хороший, добросовестный работник.
В нашем меню часто была рыба — лещи, корюшка, салака, очень много шло соленой кеты. Эту крупную красную рыбу нам привозили в огромных деревянных бочках, центнера по два. Случалось, что студенты жаловались, настолько она им надоедала.
Со студентами у меня с самого начала установились хорошие отношения, и за целый год, что я проработал в этой столовой, у них не было ни на меня, ни на Скорнякова ни одной жалобы.
И все-таки и здесь у меня не лежала душа к работе, и я чувствовал себя не на своем месте. Вдруг мне представилась возможность уйти отсюда.
В те годы наша партия вела большую работу по созданию кадров специалистов из рабочих и крестьян по воспитанию своей народной интеллигенции. Партийным, комсомольским, профсоюзным организациям предлагалось выделять из своих рядов по тысяче — по две для направления на рабфаки и в вузы для получения высшего образования. Среди наших студентов тоже было немало таких тысячников.
Я тоже стал подумывать об учебе. Кстати, и возраст у меня был уже критический — тридцать пять лет. Старше этого возраста тогда в вузы уже не принимали.
И вот на одном профсоюзном собрании председатель месткома объявил, что нам выделена одна путевка для поступления в Ленинградскую высшую школу профдвижения. Огласил условия поступления. Назвал стипендию. Она была чуть меньше моей зарплаты. Спросил, кто желает учиться. Присутствующие молчали. Мгновение подумав, я поднял руку и объявил о своем желании. Путевку предоставили мне.
Сдав не очень трудные вступительные экзамены, я с 1 сентября 1931 года стал студентом Ленинградской высшей школы профдвижения (ЛВШПД) с двухгодичным сроком обучения.
В дворницкой мы с братом Петей ютились не очень долго. Месяца два спустя после приезда в Петроград ему удалось поступить в мясную торговлю государственной фирмы под названием «Мясохладобойня» на Сытном рынке. Чуть раньше его я поступил на Колбасный завод, и мы зажили нормальной жизнью. Муж и жена Куликовы освободили от своей рухляди комнату рядом со своей квартирой, тоже в подвале, тоже с плитой и раковиной, но чуть побольше размером и с двумя окнами. В нее нам Куликовы и предложили перейти. Комната была теплая, не очень сырая, и нам в ней было хорошо, но одолевали нахальные крысы. Однажды ночью
Мы решили во что бы то ни стало вывести крыс. На наше счастье, у Куликовых был черно-белый кот Мотька. Мы стали брать его к себе в комнату, а так как один из нас был мясник, а другой — колбасник, то Мотьке на наше угощение обижаться не приходилось. За короткое время Мотька окреп, в нем проснулся охотничий азарт, и он очень скоро избавил нас от этих противных тварей, за что продолжал получать у нас сытные ужины.
Семья Коленкевич из комнаты со сводами и окнами на помойку тоже перебралась в подвал напротив нас и чувствовала себя в нем недурно. Осенью 1925 года к нам с Петей приехал старший брат Иван. Встал на учет на биржу труда, а пока ходил без работы, жил и питался у нас. Он был колбасник по профессии и вскоре поступил на временную работу в частную колбасную мастерскую Рыбкина, а месяца через два подыскал себе и комнату и ушел от нас.
В начале зимы, когда деревенские работы кончились, брат Петя попросил у меня разрешения выписать из деревни свою семью — жену Клавдю и двух маленьких дочек Маню и Шуру. Я, конечно, не возражал, хотя комнатка наша была для пятерых и тесновата. Я даже обрадовался, что и у нас, как у Коленкевича, будет в доме хозяйка.
И вот мы с Петей встретили на вокзале и привезли домой Клавдю и девочек. На радостях я взял на себя обязательство приобщать невестку к культуре.
Мы зажили отлично. Питались вместе. Петя приносил домой мясо и телятину, я — колбасы и сало. Расходы на прочие продукты делили поровну на двоих. Клавдя и дети были нашими общими гостями.
Меня умиляло и забавляло, как Клавдя, никогда не видавшая города, воспринимает его и его явления. Петя оставался дома с детьми, а я водил невестку в кино и театры, где ей все было удивительно и казалось чудесами. Но когда мы были с ней в цирке, и, глядя на ловкие номера акробатов, я сказал Клавде:
— Смотри, что люди могут делать!
Она вдруг скучным голосом ответила:
— Ну, это все электричество.
Случались и неприятные казусы. Как-то, уходя на работу, Петя попросил жену приготовить на ужин макароны. Вечером Клавдя на сковороду с маслом положила сухие макароны и стала жарить, удивляясь, что они долго не делаются мягкими. В другой раз она начала чистить наждачной бумагой мою посеребренную столовую вилку. Вместо белой вилка стала красной. Взявшись постирать белье, она стала кипятить белое и цветное в одной воде. Что из этого получилось, можно себе представить. Во всяком случае мою модную тогда серую рубашку с белой отделкой стало уже неудобно надевать.
Я старался смягчать конфуз невестки, но Петю сердила такая неопытная жена, и он хмурился.
Маруся
Как-то в конце зимы в воскресенье вечером я, вернувшись домой, зашел за ключом от своей комнаты к Куликовым — мы всегда оставляли свой ключ у них.
— А здесь к вам пришли, Федор Григорьевич, — сказала Евдокия Денисовна. В их комнате сидела, не раздеваясь, в пальто и серой вязаной шапочке с помпоном, какие были тогда в моде, молоденькая, почти подросток, девушка. Она поздоровалась со мной, как знакомая, назвав меня Федей. Спросила, скоро ли придут Петя с Клавдей.