Повесть о моей жизни
Шрифт:
У девушки было приятное румяное личико, темные брови и карие глаза. В руках у нее был какой-то маленький пакетик. Мне она сразу понравилась.
Я пригласил ее к себе в комнату. Через несколько минут вернулись и Петя с Клавдей и детьми. Оживленно поздоровались и заговорили с гостьей, которая, развернув пакетик, подарила девочкам по маленькой кукле. Это мне тоже понравилось. В разговоре с девушкой я участия не принимал, а она, посидев немного, попрощалась и ушла.
— Что это за девушка? — спросил я невестку.
— Да, чай, Манька Монашенина, не знаешь, что ли? У нас еще в няньках жила,
Я знал, что в деревне Софроново есть семья Федора Монашенина, а что это за семья и из кого состоит, не знал, да никогда и не интересовался. Правда, о самом Федоре я слышал осуждающие отзывы как о непутевом хозяине, который больше увлекается охотой с собаками, чем деревенской работой.
И вот дочь этого Федора, Маруся, как называли ее мои брат и невестка и стал называть и я, стала время от времени заходить к нам, то есть к Клавде с Петей, как к своим землякам и соседям по деревне, и рассказывать о своих делах.
Из их разговоров я узнал, что у родителей Маруси Федора Алексеевича и Евлампии (Евлании по-деревенски) Сергеевны Зайцевых, по прозвищу Монашениных, пятеро детей — четыре дочери и сын. Старшая из дочерей, Анна, замужем, живет в Разливе, свекровь у нее немка, младшие за Марусей — Юлия, Федор и Капитолина — живут с родителями в деревне.
Прозвище Монашенин Федор Алексеевич получил через свою мать, красавицу Александру, которая в юности пыталась уйти от грешного мира в монастырь и стать монахиней, или, как говорили в деревне, монашеной. Она даже пробыла какое-то время в монастыре, где носила черное одеяние послушницы, то есть была в приготовительной стадии для поступления в монашество. Но ее родители не допустили этого и вернули дочку домой. После этого ее в деревне и прозвали Монашеной. Случалось, что подруги и парни старались обидеть, а ребятишки подразнить ее этим прозвищем.
Саша была по-прежнему очень набожна и красива. Вскоре она вышла замуж, родила сына Федора и совсем еще молодой овдовела.
Федор женился на Евлании, когда ему не было еще и двадцати лет. Как единственный сын у матери призыву на военную службу он не подлежал. Его теща, Марусина бабушка Катерина, крестьянка из недальней деревни, жила в Питере прислугой в семье дальнего родственника, богатого владельца типографии А. Ф. Маркова. Свою дочь она тоже устроила прислугой к Марковым, а зятя — к ним же на дачу с большим участком земли дворником, садовником и кучером. Дача Марковых была в поселке Саблино под Петербургом, и знаменитые саблинские пещеры принадлежали тоже ему.
К началу Первой мировой войны у Федора было уже трое детей. Он был красив, и его дети тоже. Одевался франтовато, умел играть на гармони, был старательным работником, и хозяин ценил его.
В начале войны Федор, чтобы не попасть в армию, перешел на оборонный завод «Арсенал» чернорабочим в литейный цех, где вскоре после Октябрьской революции заболел туберкулезом, был признан инвалидом и по совету врачей уехал с семьей в деревню к матери. В течение года получал из Петрограда пенсию. За год жизни в деревне окреп, на переосвидетельствование в Петроград не поехал и пенсию получать перестал.
Маруся приехала в Петроград в конце 1924 года, чтобы поступить на работу. Явилась к старым хозяевам своих родителей и бабушки Екатерины, прослужившей у Марковых кухаркой более двадцати лет. От семьи Марковых осталось к тому времени только три дочери; две младшие — инвалидка Анна и Александра, старые девы; у старшей же, вдовы Дарьи Андреевны Животовой, были три замужние дочери. У одной из дочерей был маленький ребенок.
Сестры Марковы встретили Марусю радушно. Они жили в той же квартире на Невском проспекте, где жили и при родителях, во втором этаже. Под этой квартирой шумела и стучала, сотрясая квартиру, типография, некогда принадлежавшая их отцу, а теперь ее хозяином было Военно-морское ведомство.
До революции в этой типографии с ведома ее владельца Андрея Федоровича Маркова иногда тайно печатались большевистские брошюры и листовки, и поэтому от новой власти Марковым, кроме национализации их предприятия и имения, никаких стеснений не было.
Не вкусив длительной безработицы, Маруся быстро устроилась няней к имевшей маленького ребенка дочери Дарьи Андреевны Тамаре, муж которой, Владимир Васильевич Курасов, был преподавателем в одном высшем военно-учебном заведении.
У четы Курасовых своих детей не было, ребенок-мальчик был приемный, его имя было Спартак, но приемным родителям больше нравилось называть сына Юркой, они его так и звали.
После года с небольшим работы у них Маруси Курасовы переехали в Москву. После них она работала еще в двух семьях, о которых отзывалась очень хорошо. Хозяева последней семьи, где она служила, сами посоветовали и помогли ей поступить на лесопильный завод в Старой Деревне, говоря, что в рабочем коллективе она скорее разовьется, приобретет специальность и продвинется.
Все эти годы Маруся в свободные дни время от времени заходила к нам. Случалось, что у нас были гости, и мы приглашали ее к столу. Она держалась скромно и с достоинством и всем, кто ее видел, нравилась.
Как-то раз, когда во время отпуска я был в деревне, к нам в дом пришла немолодая уже женщина, назвалась Марусиной матерью и попросила передать своей дочери небольшую посылку — головку самодельного сыру. При этом Евлания Сергеевна простодушно пыталась дать мне десять копеек на трамвай. Я посылку обещал передать, а от денег, конечно, отказался.
Когда в Ленинграде я принес Марусе посылку на Петроградскую сторону, она, аккуратно одетая и причесанная, так мило захлопотала, чтобы угостить меня чаем, что я не смог отказаться. Чай и к нему печенье она подала мне на красивом подносике. Стала деликатно спрашивать о жизни в деревне.